— Миленький, ты не знаешь правил. Никто никому ничего не вернет. Так не бывает.
— Как же тогда?
— Очень просто. Возьмем Сырого за жабры, тряхнем как следует, он и рассыплется.
Что скажешь, если любимая бредит. Я промолчал. Тряхануть Циклопа и Сырого на их территории, со всеми их связями, штурмовыми отрядами, техникой и капиталом, казалось мне столь же реальной затеей, как мысль перепилить двуручной пилой бетонную сваю. Возможно, я не знал всего. Возможно, у Трубецкого с Полиной есть какие-то скрытые резервы для осуществления фантастических планов, но тогда с какой стати они бегают от Циклопа и прячутся по углам? Скорее всего, они оба, Полина и Трубецкой, вошли в азарт, ставка превышает, зашкаливает разумный предел. Мне ли того не знать. Игрок, опьяненный возможностью неслыханного выигрыша, бросает на кон все имущество, вплоть до не принадлежащей ему бессмертной души, и именно в подобных случаях непременно вылетает в трубу. Смоченные потом и кровью игорные поля жизни сплошь усеяны костями азартных, жизнерадостных людей. Образумить Полину, конечно, было выше моих сил. Бедняжке слишком долго везло, чтобы она могла поверить увещеваниям пожилого сморчка.
— Можно позвонить Катеньке?
— Нет, миленький, нельзя. Ее телефон на прослушивании. Они узнают, откуда ты звонишь. Вообще мы не должны ничего делать без Эдички. Давай лучше спокойно позавтракаем. Наверное, Лиза приготовила что-нибудь вкусненькое. Ты разве не голоден?
— Но я так не могу!
— Не волнуйся, Эдичка наверняка уже узнал, что с твоей дочерью. Надеюсь, и с моей тоже.
Позавтракали на кухне, вполне обжитой — с электрической плитой и фирменной мебелью. Пили кофе из драгоценных фарфоровых чашек с золотой росписью. Перед тем мы с Полиной по очереди приняли душ, и я побрился новенькой электробритвой, которая лежала на полочке под зеркалом в византийской раме. Не бритва в раме, а зеркало.
Лиза — сама предупредительность и любезность:
— Михаил Ильич, вам со сливками или черный?
— Михаил Ильич, ложечку меда в кашу? Башкирский! Попробуйте…
Озорные глазенки блестят, но, когда взглядывает на Полину (нечасто), появляется в них что-то холодное, сосредоточенное. Я не удержался, спросил:
— Лизанька, чем ты меня тогда в лесу шарахнула? Палкой? Ведь могла убить.
— Что вы, Михаил Ильич! Я же легонько, кулачком. Но почему вы спросили? Разве до сих пор обижаетесь?
Такую гримасу абсолютной невинности я видел, пожалуй, только на картине «Крестный ход» талантливого передвижника Федора Мурзакова. На лице юродивого.
— Чего обижаться. Ты же человек служивый, подневольный.