Номер получил на десятом этаже, обычный одноместный — с душем и полуванной. В Париже гостевал побогаче. Я еще в машине прикинул, что все инструкции Трубецкого выполню, но одну, самую главную, нарушу. Он несколько раз повторил, чтобы я не думал соваться домой. Образно выразился, сказал: если не хочешь, чтобы уши сразу отрезали. Я понимал, что он прав. Но он был человеком свежего поколения, дворянского, и, разумеется, не мог сознавать, что значит для советского гражданина своя собственная, горбом нажитая квартира. Это ведь не просто место проживания, это скорее символ либо укрепы, либо слабости, промежуточности положения в мире. Мои родители так и состарились, не зная, что это такое — собственная квартира, а лишь до последнего вздоха мечтая о ней.
Чтобы советский человек хоть одним глазком не глянул на взорванный символ своего бытия — такого быть не может. Поэтому я спорить с Трубецким не стал, но из номера первым делом позвонил инженеру Володе.
— Ты где? — спросил он. Голос трезвый, но похмеленный.
— Я опять в Москве… Ну как у вас?
Он-то понял сразу.
— У нас нормалек. Квартира опечатана.
— Давно туда ходил?
— Позавчера, кажется. Как чувствовал, что вернешься.
— А еще разок можешь сбегать?
— Ты приедешь?
— Если все чисто, приеду.
— Чего купить?
— У меня все с собой.
Я назвал ему номер телефона в гостинице, и через десять минут он перезвонил. Доложил: на двери пластилиновая печать, но все равно дверь придется менять. Петли и косяки разворочены, общий вид неказистый.
— Жди! — сказал я.
Но, прежде чем ехать, позвонил дочери. Нарвался на зятька. Как же его зовут, черт побери?! Ах, да, Антон! Удивительно, но характерный, грубовато-настырный тембр его голоса не вызвал у меня привычного мгновенного раздражения. Правда, я и раньше иногда думал про него: бедный мальчик! Возможно, думал я, все его бычарские повадки — патологическая самоуверенность, наглая ухмылка, напористость — всего лишь вынужденная маскировка, дань времени, заставляющего оборачиваться к ближнему исключительно звериным оскалом (иначе задавят), а под этим скрывается нечто иное — ранимое, хрупкое, как у всех людей. Ведь нельзя же представить, что моя добрая, утонченная девочка влюбилась просто в тупую гору мышц.
— Антон, позови Катеньку, пожалуйста.
— Кого? — это у них один из так называемых приколов: надо или не надо — переспрашивать. Действительно, нервирует.
— Катеньку позови, пожалуйста.
— Катюха! — по-блажному заревел зятек. — Папахен требует! Срочно!
В Катином нежном, родном голосе неподдельная обеспокоенность:
— Папа, ты где пропадаешь? Никто не может до тебя дозвониться.