— Что ж, — сказал Христофор, — отчасти это так, но лишь отчасти, и дело не сводится только к этому.
Джули покачала головой, по всей видимости не считая это ответом.
— Видите ли, я не знаю, что думать. Если Бог существует, то должна ли я считать, что он всеведущ? — спросила она, после чего умолкла. Все остальные тоже хранили молчание. Она подняла руки, привлекая общее внимание к своему вопросу: — Ну, кто-нибудь мне ответит? — (Клемитиус и Христофор продолжали молчать.) — Хорошо, допустим, что он… или она?.. всеведущ. Мы можем на это только надеяться, правильно? — Она взглянула на Ивонну, которая одобрительно кивнула. — Потому что если он всеведущ, какой нам смысл тут откровенничать? Какой смысл рассказывать на занятиях о том, что не дает нам покоя, раз вы, ангелы Божьи, заведомо обо всем знаете. Так?
— Нет, не так, — ответил Христофор. — Мы не знаем всего, что с вами происходило, — такое попросту невозможно. — Его лицо говорило, что он хочет продолжить, но Джули его перебила.
— Ну ладно. А что происходит с умершими младенцами?
— Прошу прощения? — переспросил Клемитиус.
— Я думаю, вы меня расслышали.
Все посмотрели на нее, а она посмотрела на Клемитиуса, который глубоко вздохнул, приосанился и в свою очередь одарил ее невозмутимым взглядом.
Джули решила, что пришла ее очередь высказаться: решение она приняла накануне вечером, когда лежала, свернувшись в своей постели калачиком, как часто делала в детстве. Но теперь она не знала, что ей сказать. Она не привыкла говорить о себе, собственно, она даже и думать-то о себе не привыкла, во всяком случае так, как этого, по всей видимости, требовала психотерапия и современная жизнь в целом. Она не умела раскладывать свою жизнь на короткие законченные сюжеты и в то же время не понимала, каким образом все те поступки, которые она совершала, могут сложиться в единое целое, имеющее хоть какой-нибудь смысл, в особенности для нее самой. Она просто делала то, что делала, потому что считала это правильным на данный конкретный момент. Этого ей было достаточно.
Но здесь такой подход к жизни явно не годился. И она весь прошлый вечер мучилась вопросом, что можно «вынести на группу» или, точнее, на суд Клемитиуса. Свои колебания? Потихоньку зудящее на заднем плане разочарование? Своих бывших любовников и города, память о которых давно стерлась? Почему бы ей не спросить о своем ребенке, которому, между прочим, в этом году исполнилось бы восемнадцать.
— Да, Джули, я вас расслышал, просто ваш вопрос застал меня врасплох.
— Но теперь, когда вы, наверное, уже пришли в себя, может быть, расскажете, что случается с умершими детьми, а если конкретнее — что случилось с моим мертвым ребенком. Мне очень хотелось бы знать.