— Но, послушайте, Мажи…
Сердце людей так ограничено в своем великодушии. Ну да ладно!
Вот сейчас я говорил о своей невинности и о том, как меня это мучило. Но все же не будем преувеличивать. По истечении какого-то времени я все-таки ее потерял, свою невинность, и случилось это 12 декабря 1926 года между девятнадцатью часами десятью минутами и девятнадцатью часами двадцатью минутами в гостиничном номере на улице Жермен-Пилон. Я называю точную дату, потому что хорошо ее помню. Однако я испытываю в связи с этим чувство досады, потому что это показывает, до какой степени и в течение какого времени я был пленником системы. Настоящим пленником. Даже память моя находилась в плену. Потому что, согласно системе, это событие имеет определенное значение. Причем немалое. Это совершенно точно: попросите человека рассказать о своей молодости, и среди прочего он непременно помянет и данный инцидент, даже с некоторыми подробностями. Как если бы это было Перу. Может быть, ДЛЯ НИХ это так и есть, я не знаю. Но я хочу сказать, что для меня этот эпизод не имел никакого значения. И если я вспомнил дату, то произошло это из-за явного подчинения системе. Потому что, сколько бы я ни рылся в памяти, я не могу обнаружить никаких следов влияния этого эпизода на мою жизнь. Я не вижу, что это происшествие изменило в моей жизни. Случилось, ну и случилось, и больше я об этом не думал. Во всяком случае, если и думал, то гораздо реже, чем, например, о женщине в метро, которая показала мне язык. Серьезно. Мне возразят: как, женщина, которая вам просто отказала? Простите. Женщина всегда остается женщиной. Предположим, проходят две женщины, одна говорит — да, другая говорит — нет. Почему одной из них нужно придавать больше значения, чем другой? Потому что одна из них входит в вашу жизнь, а другая — нет. Но, если говорить по существу, почему открытая дверь важнее закрытой двери? Она не захотела? Но как раз это-то и важно. И, в частности, женщина в метро. Надо же додуматься: показать мне язык с такой ненавистью, с таким отвращением, с таким исступлением, с таким, я бы даже сказал, наслаждением — это все-таки нечто необычное. Вам, например, не кажется, что, возникни у меня вдруг с ней связь, я мог бы очень сильно измениться? Может быть, стал бы, я уж не знаю кем: гангстером, грубияном, маньяком. И поэтому ее ОТКАЗ обретает особое значение, вы не находите? Ведь она же взяла при этом на себя некоторую ответственность. Не говоря уж о том, что, показав мне язык, она преподала мне жизненный урок. Продемонстрировала свою ненависть. Именно ненависть, другого слова тут и не подберешь. Как если бы я надругался над ее ребенком в ее животе. Имей она возможность убить меня, она бы сделала это. Неужели вы считаете, что это не имеет значения? Узнать, до какой степени тебя могут ненавидеть? Разве это не важнее так называемой любви? Да и вот доказательство: ту женщину с высунутым языком я вспоминаю до сих пор. Я и сейчас еще вижу перед собой ее лицо, жирное, одутловатое, как у негритянки. И в то же время я совершенно забыл, как выглядела женщина, которую я встретил 12 декабря на улице Жермен-Пилон. Абсолютно забыл! Хоть убейте меня, я не смогу сказать, как ее звали. Впрочем, я не помню, говорила она мне свое имя или нет. Это было в метро. Служащий закрыл у нас перед носом дверь, прямо перед носом, хотя мы явно еще бы успели пройти.