— А ты знаешь, я — девственник.
Она мне ответила:
— Это ничего не значит.
Вид у нее при этом был достаточно безразличный.
Что касается белобрысенькой, то я назначил ей свидание на следующий день. Она не пришла. Я попытался было понять причину. Но мне это не удалось. Короче, я повторяю: тот случай не представлял никакого интереса, не имел никакого значения и остался без последствий. Он мог бы мне пригрезиться, и результат был бы тот же самый. Результата оказалось меньше, чем на тридцать франков, которые я отдал за гостиницу и которые я бы мог с таким же успехом употребить на что-нибудь другое.
Нет, настоящим событием для меня в ту пору моей жизни, событием, которое изменило меня и оставило в моем сознании самый сильный отпечаток, оказалось нечто иное. Однажды вечером я возвращался домой. Я жил тогда еще с отцом и с матерью. Прихожу. На лестнице совсем темно. Щелкаю выключателем. Безрезультатно. Я подумал, что это какая-то неисправность. Карабкаюсь по ступенькам. Перед нашей дверью вытаскиваю ключ, протягиваю руку. Она упирается во что-то мягкое. В ткань. В какое-то тело. И мне стало страшно. Я УЗНАЛ страх. Сначала у меня было такое ощущение, будто по моему телу пробежал мороз, прямо по коже. Потом у меня в груди со стороны сердца что-то разбилось и в виде отдельных кусков, похожих на стены, сползло мне на грудную клетку, придавило ее так, что она чуть не разорвалась. Я закричал.
Так вот! То была всего лишь шутка. Розыгрыш моего отца. Он заметил меня на улице и, зная, что на лестнице нет света, поджидал меня в двери, чтобы подшутить. О! Мой отец был весельчак. Подшучивать над людьми — это было его любимое занятие. Ну и смеялся же он.
— Ха-ха, Эмиль! Ты испугался, признайся, Эмиль!
А я, я никак не мог прийти в себя и все еще дрожал.
Именно с тех пор у меня и появился страх. Страх перед всем. Я стал бояться шума и тишины. Мрака и полутьмы. С тех пор я все стал воспринимать по-другому. Кошка пройдет у меня между ног, и я уже кричу. Что — то обрывается в моей грудной клетке. Я чувствую, как мной овладевает какое-то тоскливое и неподвижное безумие, как оно сжимает мне сердце: страх. Страх, который каждый раз отнимает у меня кусочек жизни, я это отчетливо ощущаю. Страх, который изнашивает меня. Как болезнь. Как если бы я стал эпилептиком. А мой отец хохотал. Он с видом победителя вошел в квартиру и, смеясь, рассказал о своей шутке.
— Я так разыграл сейчас Эмиля. Эмиль, правда же, хорошо разыграл. А, Эмиль? Признайся, что ты испугался, Эмиль.
Я бы с удовольствием поколотил его. Разве не было основания? «Я так разыграл сейчас Эмиля». А убийцы? Им тоже так хорошо удается разыгрывать людей? Шутка! Но эта шутка сломала меня навсегда. Как подумаю, что во всем мире, повсюду, дети находятся во власти своих родителей, меня сразу начинает трясти. Да за эту шутку его следовало бы поколотить не раз, а целых сто раз. Но (система) отца колотить нельзя. К счастью, я удержался. А то люди, в простоте душевной, могли бы еще сказать, что я ускорил его смерть. Потому что, надо сказать, он умер. Чуть позже. От перитонита. Я даже немного переживал. Серьезно. Но не была ли моя грусть тоже данью системе? Поди разберись. Переживания ведь заразительны. Мать ведь плакала. Но вот что интересно: плакала она только в том случае, если к нам кто-нибудь приходил. Это тоже стоит отметить. Допустим, она стояла у плиты и готовила омлет. Кто-то приходил. Госпожа Шампьон или госпожа Набюр. Моя мать вытирала руки о фартук и тут же начинала плакать. Так вот сразу, ни с того ни с сего. Как у фотографа, когда лицо принимает определенное выражение. Все черты ее лица начинали двигаться, собирались в гримасу. И вот уже поток слез. Потом визит заканчивался.