— Вот именно, — оживился Зильберович. — Твое время нужно тебе, а его время нужно всем, всему человечеству.
Тут я совершенно взбесился. Я, между прочим, эти ссылки на народ и человечество просто не выношу. И я сказал Зильберовичу, что если Симыч нужен человечеству, то пусть он к человечеству прямо и обращается. А я немедленно еду на аэродром. И, кстати, надеюсь, что все мои транспортные издержки будут возмещены.
— Об этом, старик, можешь совершенно не беспокоиться, он все знает и все оплатит. Но ты дурака не валяй. Если ты уедешь, он так рассердится, ты даже не представляешь.
В конце концов он меня уговорил, я остался.
После обеда мы с Зильберовичем ходили по грибы, потом мылись в настоящей русской бане с парилкой и деревянными шайками. Войдя в предбанник, я увидел в углу на лавке дюжину свежих березовых веников, выбрал какой получше и спросил Зильберовича, взять и ему или нам хватит одного на двоих.
— Мне не нужно, — странно ухмыльнулся Лео, — меня уже попарили.
Я не понял, что это значит, но, когда Лео разделся, я увидел, что вся его сутулая спина вкривь и вкось исполосована малиновыми рубцами.
— Что это? — спросил я изумленно.
— Том, собака, — сказал Лео беззлобно. — Если уж за что берется, так силы не жалеет.
— Не понимаю, — сказал я. — Вы дрались, что ли?
— Нет, — печально улыбнулся Лео. — Не мы дрались, а он драл меня розгами.
— Как это? — удивился я. — Как это он мог драть тебя розгами? И как это ты позволил?
— Но не сам же он драл. Это Симыч назначил мне пятьдесят ударов.
Я как раз снял с себя левый ботинок да так с этим ботинком в руке и застыл.
— Да, — с вызовом сказал Зильберович, — Симыч ввел у нас телесные наказания. Ну, конечно, я сам виноват. Он послал меня на почту отправить издателю рукопись. А я по дороге заехал в ресторанчик, там приложился и рукопись забыл. А когда возле самой почты вспомнил, вернулся, ее уже не было.
— А что ж, она была только в единственном экземпляре? — спросил я.
— Ха! — сказал Зильберович. — Если б в единственном, он бы меня вообще убил.
Ошарашенный таким сообщением, я молчал. А потом вдруг трахнул ботинком по лавке.
— Лео! — сказал я. — Я не могу в эту дикость поверить. Я не могу представить, чтобы в наши дни в свободной стране такого большого, тонкого, думающего человека, интеллектуала секли на конюшне, как крепостного. Ведь за этим не только физическая боль, но и оскорбление человеческого достоинства. Неужели ты даже не протестовал?
— Еще как протестовал! — сказал Лео, волнуясь. — Я стоял перед ним на коленях. Я его умолял. — Симыч, — говорю, — это же первый и последний раз. Я тебе клянусь своей честью, это никогда не повторится.