Желая опередить похороны, мы, окольными путями, пришли в сад, где находится склеп королевских гробниц. Между деревьями стоял небольшой белый домик с деревянною крышей в роде тех, какие встречаются у нас на деревенских кладбищах. В саду на нас наскочил какой-то всадник на белом коне и, осмотревшись, вдруг остановился: это был принц Вильям. Он двоюродный брат короля и один из самых богатых князей всего королевства; по рождению, принц Вильям чуть ли не выше короля и мог бы иметь большое влияние на народ, но, к несчастью, он один из самых беспутных юношей во всем Гавайском королевстве. Ему нельзя ничего поручить, и потому он не занимает никакой должности. Когда он трезв, то очень мил и умен, но напившись шляется по харчевням, играет в кегли с матросами и никого не слушает. И теперь настоящее место его было бы, конечно, в процессии. Он слез с лошади и повел нас к склепу, у которого стоял полицмейстер с ключами; принц хотел ввести нас в склеп, но полицмейстер не имел права никого впускать туда до прибытия процессии. Принц заспорил с ним, вырвал ключ из рук, и мы вошли в гробохранилище королевской фамилии. Гробы стояли на полу и на полках; в средине был гроб, обделанный великолепно бархатом и золотом, в котором покоились останки Камеамеа III. Перед его гробом, на столике, лежала корона, которою коронуются короли; налево стоял гроб Камеамеа II, умершего в Лондоне. Тут же два гроба: Паки и его жены, родителей M-me Bischoff; направо гроб матери пьяного принца Вилльяма; гроб мистера Рука, отца королевы, и гроб знаменитого Джона Ионга, оставленного здесь Ванкувером, в видах английской политики, и сделавшегося другом и главным сподвижником Камеамеа I. Где был похоронен первый гавайский король, Камеамеа I никто не знает; в ночь его смерти, тело было унесено канаками в горы; и место могилы его, как Чингисхана, осталось неизвестным. Впереди стояли два маленькие гробика отравленных детей Камеамеа III, сделавшихся жертвой аристократических предрассудков; мать их была полу-белая, мать же настоящего короля принадлежала к одному из главных родов, а родовое значение здесь не по отцу, как у нас, а по матери [21]). Детей отравили, принцип восторжествовал. Это сказывал нам принц очень спокойно, как будто все это происходило лет пятьсот тому назад; а дети были его двоюродные братья.
Но вот звуки похоронного марша стали явственно долетать до нас; из-за стены показались опахала, процессия замедлилась немного оттого, что катафалк не проходил в ворота; говорят, что это случается каждый раз, но никак не хотят катафалк сделать ниже; гроб взяли на руки и понесли к склепу. Опахала поставили у домика, а по окончании похорон заменили их старыми, потому что они должны стоять здесь до тех пор, нока ветер не разнесет всех перьев. Все, сопровождавшие процессию, образовали из себя обширный полукруг. Недалеко от нас стояла королева. В её темном лице было много грусти и какого-то томного выражения. He скорбь по покойнике разлила эту тоску и это выражение тихой покорности на её симпатичном лице, — грустная драма разыгрывалась в их семействе, и ей доставалась не последняя роль. По бабушке своей, она немного американка; оставшись ребенком-сиротой, она взята была доктором Руком, который воспитал ее и адоптировал; после смерти своей, он оставил ей, вместе с своим именем, и все свое состояние. Мисс Рук не осталась, по природе своей, каначкой; она не могла, по убеждению, примириться с положением рабы, которое приняла бы безусловно туземка. При муже её, короле, был секретарь, американец. Может быть, несколько неосторожных взглядов, или неосторожное слово, возбудили подозрения мужа. Благородный в душе, добрый, но вспыльчивый и легко поддающийся увлечению, как настоящий канак, гавайский Отелло, в порыве ревности, выстрелил в своего секретаря и очень опасно ранил его. За порывом страсти последовало раскаяние; опасно раненый был перевезен на остров Мауи, где дни и ночи раскаивающийся ревнивец проводил у постели больного. И в настоящее время он был там, — больному стало хуже. Король объявил, что если секретарь умрет, то он отказывается от престола в пользу сына и предаст себя суду, как простой гражданин. Я знал всю эту историю, и мне казалось, что в глазах несчастной женщины я читал и тоску, и грусть, и чувство оскорбленного достоинства.