В мрачном настроении я забарабанил по двери Гамона. Он так глубоко погрузился в медитацию, что пришлось стукнуть не только по деревяшке, но и по нему. Однако даже после этого я чуть ли не волочил его к телу Бейкера.
За десять минут труп успела облепить туча мух. Поначалу Гамон решил воспользоваться обстоятельствами для очередного упражнения в медитации — распутать, пользуясь силой абсолютной истины, очередной узелок кармы. Но закон причинно-следственной связи все-таки отразился в его мозгу, и я увидел, как им овладевает непереносимая мука. Гамон сознавал, что его руками высшая форма жизни на Земле превращена в пиршество для самой низшей. Он поставил с ног на голову и буддизм, и эволюцию. И наверное, внезапно понял, какую кармическую цену ему придется за это заплатить. Его тут же охватила паника. И мне пришлось схватить его за руку.
— Если вы сейчас убежите, кхмеры нас всех убьют.
Гамон очнулся словно ото сна.
— Пошли, — сказал я и повел его к хижине. — Продолжайте медитировать. — Оставляя его, я не знал, жив он или мертв.
Время в джунглях без телевидения течет медленно. Кхмеры к этому привыкли. Они умеют придать своим телам почти любую позу и часами непрерывно смотреть в никуда. Их научили подчиняться приказам, и пока Гамон платил, он оставался единственным человеком, кого они слушались. Но Гамон иногда медитировал по двенадцать часов кряду. На меня его упражнения производили сильное впечатление, и до того как кхмеры застрелили Бейкера, я часто заглядывал в его хибару проверить, в самом ли деле он практикует випашьяну. Думаю, так оно и было. Его тело становилось одновременно гибким, пустым и неподвижным, и это давало ключ к тому, что он делал со своим мозгом.
Моя теория, если хотите знать, состояла в том, что этот человек пользовался медитацией, как другие пользуются морфием. Что-то с ним произошло, когда он принял монашеский сан. Гамон понял, что выход существовал, что мозг бесконечен в своих возможностях, так зачем выбирать своим уделом постоянную боль? Это почти не имело отношения к его восприятию того, что происходило здесь и сейчас, за что часто критикуют нашу форму буддизма. Но наш буддизм никогда не предназначался строить человеколюбивые общества и создавать социальные программы. Нам его привили в такие же беспросветные времена, как теперешние, когда казалось, что человеческому роду не остается ничего, кроме спирального падения к варварству. Plus ça change.[40] Мне, конечно, следовало навестить Смита и Танакана в их камерах, но я никак не мог набраться решимости. Случалось, я часами невольно наблюдал за слонами.