– Я протестую! Я лицо духовное! – сдержанно зашумел он у порога входа, когда перед ним открылась дверь, а с ней и неизвестность, которая его ожидала внутри харчевни.
Иезуит поперхнулся своим протестом, когда рассмотрел, кто был в глубине просторного помещения. Оно бледно освещалось единственным полуподвальным окном, загороженным стоящей на мостовой каретой. Карета тронулась, покатила по улице, и в помещении стало заметно светлее. Сомнений не оставалось. Капитан Лёвенхаупт в пасторском одеянии по-хозяйски откинулся на спинку деревянного стула с подлокотниками, сидел во главе длинного стола. А по бокам от него вытягивались двое бравых драгун, которые серьёзным видом словно предупреждали, что пастору лучше не перечить. Все трое казались завоевателями, от которых из харчевни бежало всё живое, за исключением разве что самого хозяина за стойкой, да и хозяин остался потому только, что ему не позволили этого сделать.
– Вы меня помните, святой отец? – полюбопытствовал наконец Лёвенхаупт, и голос его отразился от потолочных сводов.
Ксендз повёл головой, как будто ему мешал дышать тугой воротник и неохотно признался:
– Трудно забыть того, кто сатаной падает на крышу кареты.
– Прекрасно, – ничуть не обиделся Лёвенхаупт. Он встал, легко вышел из-за стола, с выправкой потомственного военного приблизился к иезуиту. – Надеюсь, мне не надо объяснять, что вы мой гость?
В данных обстоятельствах ксендз предпочёл отмалчиваться при таких вопросах. Лёвенхаупт кивнул с удовлетворением, будто получил заверения в самой высокой благодарности.
– Давайте же покажем остальным, – он окинул взором драгун и мастерового у порога, – что иезуит и протестантский пастор могут быть добрыми приятелями.
Слышно было, что, совершив объезд ближайших домов, карета вернулась и остановилась в переулке. Это немного успокоило иезуита. И он позволил капитану подхватить себя под локоть, провести через вытянутый зал харчевни, заставленный грубо сколоченными лавками, стульями и столами. Лёвенхаупт открыл прочную боковую дверь, и комната, в которую они вошли, оказалась совсем непохожей на общий зал. Она была уютной, прибранной и лучше освещённой дневным светом по причине довольно высокого, прорубленного до самого потолка окна, за которым продолжалась та же улица, что виделась из окна зала. Свет с улицы падал на единственный дубовый стол посредине комнаты, и стол этот едва не ломился от яств, против которых не нашлись бы возражения у самого избалованного гурмана. Жареные и варёные мясо и рыба, баночки с приправами, соленья с первой весенней зеленью, всё это брало в кольца осады графины с красным вином и водками разных оттенков, настоянных на разных ягодах. А возле стола, будто степенно поджидая вошедших, стояли три прочных, с резными спинками дубовых кресла. При виде такого изобилия еды ксендз сглотнул слюну и не стал дожидаться более настойчивого предложения капитана, опустился спиной к окну в кресло, указанное ему рукой Лёвенхаупта. Сам капитан сел в то, напротив которого была дверь. Он сначала налил водки из графина в стопку против правой руки ксендза, затем в свою стопку.