Сошлись на компромиссе: я остаюсь в своей французской, но буду раз в неделю ездить в вечернюю матшколу (она работала как раз при Второй).
Туда я исправно и даже охотно ездил потом весь год. Занятия в вечерней школе вели студенты, и это было совсем не похоже на тоскливое мычание Анны Федоровны. Да и направлялся я туда не один, а с одноклассницей Ленкой Захарьиной, которая, судя по всему, мне тогда весьма нравилась.
Через год, после экзаменов восьмого класса, тесная компания во французской школе стала распадаться — кто-то собрался уходить, а взбалмошную Галку, центр и мотор всей нашей команды, вообще грозили оставить на второй год…
В общем, мы с Ленкой решили переходить во Вторую школу.
К моменту перехода во Вторую школу как с классической литературой в целом, так и со школьными уроками литературы в частности для меня все было предельно ясно — это не имело ко мне ровно никакого отношения.
Удобно расположившись на последней парте, приготовился я мирно продремать оставшиеся два года среди лишних людей, лучей света в темном царстве и прочей хрестоматийной лабуды — и написать затем требуемое выпускное сочинение.
Учитель литературы сперва заинтересовал меня разве что тем, что много курил, причем не как все, а через забавную трубочку.
«Мундштук», — со знанием дела диагностировал более эрудированный одноклассник Ян. Так вот, этот чудак с мундштуком на одном из первых уроков стал зачем-то читать вслух занудную сцену объяснения в любви из тургеневского «Накануне»:
Она приняла руки, взглянула на него и упала к нему на грудь… Он окружал своими крепкими объятиями эту молодую, отдавшуюся ему жизнь… никогда еще не изведанные слезы навернулись на его глаза…
ты пойдешь за мной всюду? — Всюду, на край земли…
Сердце, его ли, ее ли, так сладостно билось и таяло…
И так далее.
— Ну как? Нравится?
Мы пришли из самых разных школ одинаково опытными советскими девятиклассниками, и нас голыми руками взять было не просто.
— Да, очень. Это же Тургенев! — отвечали законченные пятнадцатилетние лицемеры.
— А тебе тоже нравится?
— Нравится.
— А тебе?
— Конечно, это же русская классика!
— А тебе?
Кто-то, не устояв перед напором учителя, с перепугу повысил градус:
— Это гениально!
Кто-то на всякий случай вставил про великий и могучий. Так учитель добрался и до последней парты, то бишь до меня:
— А тебе?
Настойчивость настораживала. Чего он хочет, этот жилистый, рыжий, всклокоченный мужик? Чего мусолит? Получил ответ про гениальную русскую классику — все, погнал дальше.
Я впервые внимательно взглянул в выпученные сквозь толстые стекла очков глаза человека с литературной фамилией Раскольников. Неужели его интересует, что я на самом деле об этом думаю?