Несмотря на торжественность момента, я заржал так, что присутствовавшие вздрогнули. Сквозь смех я как мог объяснил, что отстал от поезда, потому как проводница ошиблась во времени стоянки, а сейчас она оставила не мой билет, а соседки по купе. Паненки сказали что-то вроде «О доз рашенз!»[38] но по-польски и зашушукались.
До прихода поезда на Берлин еще оставалось время, и я успел перекусить, сидя в буфете с какими-то подозрительными мужиками бомжового вида. Эх, знать бы, что вскорости все это будет и у нас – и безалкогольное пиво за девять тысяч, и бомжи повсюду, и прочие радости демократии… Пока подивился на прилавки со всякими химически-яркими пойлами и кучами нулей на ценниках и пошел встречать поезд на Берлин.
Вообще-то у польских железнодорожников форма синяя. У белокурой бестии, оказавшейся бригадиршей этого берлинского состава, как мне показалось, форма была черная, а когда она, выслушав меня (причем оказалось, что русского она не понимает, и мне пришлось толковать на немецком, что придало этой сцене еще больший трагизм), отшвырнула прочь окурок, я понял – хана! Нет у меня будущего!
Окурок как трассер прорикошетил по перрону. Я проводил его тоскливым взглядом и влез в вагон, воспользовавшись тем, что бригадирша куда-то ускакала. Тут явно поляки слопушили: наши ни в коем разе не дали бы мне вот так просочиться. Я тем не менее захватил плацдарм в тамбуре и судорожно окопался.
Потому, когда бригадирша явилась на суд и расправу с пополнением, я уже перевел дух и был готов. Мне объяснили (на этот раз уже по-русски), что билет – это фигня, а я должон доплатить за плацкарту. И белокурая бестия, и ее вспомогатель выжидающе на меня уставились после своего ультиматума. «Ви есть окружьены. Сдафайтесь!» – прямо висело в воздухе.
Я осторожно поинтересовался, вифиль все это платцкарте будет костен? Ответ впечатлил. И сумма, названная в рублях, марках и злотых трижды показалась несусветной. Я, как любой нормальный мужчина, тут же перевел ее в бутылки пива. Получилось пять польских бутылей, сто тридцать советских и двадцать пять немецких. Мне стало ясно, что меня считают окончательным дураком. Отчасти я в этот день был согласен с определением, но вот окончательным быть не хотелось. Я начал топыриться.
И тут полячка допустила ошибку – меня оставили на время в покое. Я был готов встать насмерть под огнетушителем и стоять так до Берлина или отдать те деньги, что у меня были, но не в таком количестве, как мне было предложено.
А еще захотелось навести справки у кого-то, кто лучше разбирался в вопросе денег, пива и валюты. Вагон уже был европейский, все двери в купе – стеклянные, и потому было видно, кто где сидит. Народу, правда, было немного. Я обратил внимание на двух мужичков постарше, у которых багаж состоял из жутко знакомых зеленых деревянных ящиков с родной абракадаброй – трафаретные буквы недвусмысленно давали понять, что в ящиках нечто под маркировкой ЯПДЩ – 1288 ЛДЫФ 2Ц. Ну не ручаюсь, что написано было именно это, но явно едут люди из СССР.