В первую минуту хочется спросить – а где же сегодняшний день с его неразрешимостью? В спектакле нет ни неутомимых в роковых шалостях палестинцев, ни уязвленных в лучших - или в худших - чувствах сефардов, там нет ни правых, ни левых, ни правых, ни виноватых, ни победителей, ни побежденных. Маски Рои Хена разыгрывают человеческую комедию, рассказывают сказку о людях, людишках, человечках, о жалких песчинках, гонимых ветром судьбы. Там есть высокая трагедия, которая универсальна, и площадная бесшабашность, никак не привязанная к нашим мимолетным проблемам. Там есть искусство.
И нам остается только удивляться – откуда у этого юного поэта столько жизненной мудрости?
В ответ память услужливо подсовывает другие впечатляющие факты биографии Рои - к двадцати пяти годам он умудрился успешно перевести на иврит таких совершенно несопоставимых, хоть равно непереводимых авторов, как Даниил Хармс, Варлам Шаламов и Александр Вертинский. И мой роман «Полет бабочки», что, поверьте, тоже очень непросто.
Работа над столь разнообразными и разноплановыми текстами вроде бы слегка приближает нас к пониманию истоков мудрости молодого переводчика. Но тут же всплывает новый вопросительный знак – а как этот чудо-мальчик из простой марокканской семьи, до шестнадцати лет не знавший ни одного русского слова, сумел проникнуть в философские глубины изощренной русской культуры?
Я могла бы в это не поверить, как не верят некоторые наши культурологи, но личное общение с Рои убеждает меня, что он и впрямь проник во многие тайны нашей культуры. Когда я с ним разговариваю, я порой забываю, что он никогда не жил в Москве, и не посещал ни секцию переводчиков в Доме Литераторов, ни поэтические посиделки в доме Юлия Даниэля. И даже никогда не учился на отделении славистики иерусалимского Университета. А ходят слухи, что и школы не кончал.
В этом свете становится понятным его нежелание сводить мелкие, сиюминутные – политические ли, этнические ли – счеты. Ведь и сегодняшний день с его неразрешимостью – это всего лишь песчинка в бесконечном потоке времен и событий.
И тут мне вспомнился Геннадий Юденич, который ушел от актуальности в искусство и добился своего: его театральное ремесло стало его религией, его божеством, он мог заложить душу любому дьяволу, только бы иметь возможность превращать чужие слова в сценическое чудо, в передачу непередаваемого, в достижение недосягаемого. Кто сказал, что искусство должно отражать наши метания, нашу будничную суету? А может, оно и впрямь должно быть выше этих мелочей?