Кеннет снимает очередной слой бумаги, и я вижу изображение женского плеча на холсте. Картина! Изумленно приоткрываю рот, не зная, о чем спрашивать.
— Помнишь, я пообещал тебе, что покажу их? — Кеннет убирает остатки бумаги, и я понимаю, что картины две.
— Откуда это?
— Это работы отца, — напоминает Кеннет.
— Ах да… — Я воскрешаю в памяти наш разговор о портретах юной Эмили.
— Вообще-то их пять, но я привез самые удачные. — Он берет первую картину и поднимает ее, чтобы я лучше видела.
На холсте изображено лишь плечо и половина шеи. Родинка размером с лососевую икринку темнеет прямо посередине.
— Это… мама?
— У нее есть такая родинка? — с улыбкой спрашивает Кеннет, и тут меня почему-то охватывает желание прикрыться.
Беру две подушки, кладу их на себя, прочищаю горло и хрипловато говорю:
— Да, есть. — Глупо, но я снова ревную Кеннета к собственной матери. Точнее, к той девочке, которой она была много лет назад. Хрупкой и тоненькой, способной влюбить в себя до того, что, если ее больше нет рядом, отпадает желание жить.
Кеннет, ничего не замечая, во весь рот улыбается и говорит:
— В жизни все не просто так. Все не просто…
Что он имеет в виду? — задумываюсь я, впервые в жизни возгораясь ненавистью к почти такой же, как у мамы, родинке на своем плече. Лучше бы ее не было… Лучше бы я совсем не походила на мать.
Кеннет бережно ставит картину к стене и поднимает вторую. На ней изображено только лицо юной Эмили, обрамленное более густыми, чем теперь, распущенными волосами. Ее взгляд полон любви, точеный подбородок гордо приподнят, на капризно-чувственных губах лишь намек на задорную улыбку, на щеке темнеет еще одна родинка.
Представляю, как она, моя мать, сидела перед возлюбленным, которого давно нет в живых, как он собственной рукой наносил на холст эти мазки, и делается не по себе. Я вдруг ясно ощущаю, что картины дышат энергией их двоих, и чувствую в этом странном дыхании жар горячей любви, отсвет несбыточной мечты и туманные блики смятения.
Кеннет смотрит на меня, чего-то ожидая. Его взгляд торжественно-вопрошающий, глаза очень темные и блестят.
— Что ты обо всем этом думаешь? — наконец спрашивает он.
Пожимаю плечами, стараясь не показывать своих смешанных чувств.
— Наверняка он был очень талантлив.
— Талантлив? — с нотками разочарования переспрашивает Кеннет.
— Ты не согласен?
Он ставит картину рядом с первой так, чтобы обе были видны нам с дивана, вновь ложится рядом со мной и кладет руку мне на живот.
— Да нет, конечно согласен. Но, видишь ли… Я ждал от тебя иной реакции, — задумчиво произносит он. — «Талантлив» могут сказать другие, посторонние люди, причем не особенно чуткие. Ты же… Как бы это объяснить?