Но Алекс совершенно не разбирался в антропологии, а я совершенно не разбиралась в кино. Обсуждать погоду в Танзании — бессмысленно, потому что она месяцами неизменна. Лишившись брони из гнева, которую я в качестве защиты нацепила, входя в палатку, я не знала, о чем еще говорить с Алексом Риверсом. Должно быть, он и сам недоумевал, что же его подвигло на то, чтобы пригласить меня на ужин.
— А скажите мне, Кассандра Барретт…
— Касси, — автоматически поправила я и подняла на него глаза. — Можешь называть меня Касси и на «ты».
— Значит, Касси. Скажи мне, как получилось, что ты оказалась в африканской пустыне и ковыряешься в этом ущелье?
Я тут же поддержала разговор, обрадовавшись, что наконец-то могу хоть что-то сделать.
— Я была девчонкой-сорванцом. Любила копаться в грязи.
Он подошел к низкому деревянному ящику, который я сразу не заметила, и достал изо льда две небольшие серебряные креманки.
— Коктейль из морепродуктов? — предложил он.
Я улыбнулась, когда он поставил передо мною порцию.
— Как тебе это удается? — изумилась я, качая головой.
Алекс наколол креветку крошечной вилкой.
— Если я расскажу, больше не будет никакой тайны.
Мы молча ели. Я видела, как на его щеках танцуют тени от свечей, как их отблески играют на кончиках его волос. Он был золотым — вот верное слово. Я мгновение смотрела на него и видела мужчину, который спрашивал меня о моих курсах в Калифорнийском университете, а потом перевела дыхание — и уже видела перед собою самого Аполлона.
За основным блюдом Алекс упомянул, что родился в окрестностях Нового Орлеана.
— Отец был врачом, а маман — ну, она была самой красивой женщиной, которую мне доводилось встречать. — Он улыбнулся. — Я помню, как наблюдал за ней в саду, когда она думала, что ее никто не видит. Она сняла свою соломенную шляпку, подняла лицо к небу и смеялась, как самая счастливая женщина на земле.
Я смотрела в свою тарелку, вспоминая собственную маму, которая все бы отдала за то, чтобы вернуться на юг. Я думала о том, как наблюдала за ней, когда она думала, что никто не видит: она склонялась над бокалом с бурбоном, провозглашая тост за свое здоровье. Я закрыла глаза, пытаясь представить, каково это — расти в семье Алекса Риверса.
— Мой отец не особенно увлекался театром, — продолжал Алекс, — но когда увидел меня в одной пьесе в колледже, Тулейне, стал моим самым преданным поклонником. До самой смерти — он скончался несколько лет назад — он продолжал развешивать рекламные афиши фильмов, в которых я снимался, на стенах своего кабинета.
— А твоя мама до сих пор живет в Новом Орлеане? — спросила я.