В Варне я решил, что человек этот художник. В Варне «Трансильвания» задержалась на несколько часов, я бесцельно бродил по городу, по его прекрасным приморским паркам. И вдруг увидел на одной из аллей нашего венгра. В глубоко задумчивой позе он застыл за спиной старика, который на раскладном стульчике сидел перед мольбертом и длинной кистью делал на картине осторожные мазки. Венгр взирал на картину в той сосредоточенности, с тем оценочным прищуром глаз, с которым обычно рассматривают живописцы работу своего коллеги.
Когда мы проходили Босфор, то немногочисленные пассажиры лайнера, несмотря на неожиданно холодный для этой поры ветер, честно выстаивали на палубе, взирая на экзотический восточный город Стамбул. Среди них был и венгр. Проходя по палубе мимо него, я увидел, как он, протягивая руку к городу, объяснял по-английски одному из пассажиров.
— Вот там, слева, знаменитая София. А вот это, обозначенная среди кварталов трещина, одна из центральных улиц. Здесь есть уникальные образцы типично мусульманской архитектуры. Были построены в эпоху Отоманской империи.
— Вы, конечно, бывали в Стамбуле? — поинтересовался собеседник венгра. — Так много знаете о городе, его истории.
— Бывать не приходилось, — коротко улыбнулся венгр. — А знать в наш век нужно много. Обстановка обязывает.
На этот раз я подумал, что таинственный венгр, скорее всего, ученый, может, историк, и едет в Тирану или с лекциями, или для руководства археологическими раскопками. Где-то я прочитал, что в Албании начались перспективные археологические раскопки.
Едва «Трансильвания» вышла из горловины пролива Дарданеллы, то сразу же ткнулась носом в глухую стену шторма. Странный был шторм — небо чуть затемнено облаками, вот-вот пробьется солнце, а ветер неистовствует. Судно валит с борта на борт, пена, сорванная с гребней волн, белыми лоскутьями летит на палубы, огромная коробка судна переполнена звуками — лязгом, звоном, скрежетом, шипением. Каждый шаг дается с трудом — в ходьбе без рук уже не обойтись — опорой становится не только шаткая палуба под ногами, но и шаткие, то уходящие от тебя, то, наоборот, наваливающиеся, грозящие обвалом стены. Желудок вырывается из положенного ему места и подступает к горлу. Свет не мил.
Это был мой первый в жизни шторм в открытом море. Я мечтал когда-нибудь испытать его, проверить себя: каков на излом? Оказывается, плох на излом! О своих качествах отважного, стойкого, выдержанного при любых обстоятельствах «морского волка», которые так хотелось приписать себе, я сам был мнения невысокого. Рухнуть бы на койку и лежать пластом в полусознательном состоянии — в шторм даже мысли рвутся на части и болтаются в голове, как рваные обрезки.