— Разумеется, это пособие, а не ссуда, — сказал г-н Амбер, как бы смирившись.
Нет, нет. Тошнота слишком сильная, чтобы можно было произнести хотя бы слово. Нет, он не поедет. Не хочет видеть снова Гарри Джорджа. И даже не станет набирать длинный номер, указанный в телеграмме, он ничего не желает знать ни о травме черепа, ни о пути в клинику, ни о том, говорила ли она что-нибудь после катастрофы, фотографировалась или снималась на кинопленку во время этой поездки по Америке, и было ли ее лицо…
Он не мог сказать ни слова и лихорадочно сморкался, каждый раз старательно вытирая усы. Наконец гнусавым, но твердым и решительным голосом он все же произнес:
— О, дет! Посье, де требуйте от педя этого.
Затем после очередного шумного сморкания:
— Я никогда не смогу видеть этого парня.
Это было поистине несправедливо, по-женски и все же бесповоротно. Г-н Амбер понял, что впервые (за исключением того давнего случая, когда он уперся, намереваясь жениться на Мадлен) директор не подчинится его воле, и был раздосадован, даже злился немного на свою дочь, которая стояла, опустив глаза, словно стесняясь своей маленькой победы. Они действительно обсуждали вдвоем этот отъезд, он был за, она — против. Старик предвидел, в каком жутком состоянии бездействия окажется г-н Кош во время предстоящего траура без формальностей и похорон. Без этой отвратительной, но спасительной суматохи — регистрации смерти, подписей, распоряжений, ритуалов, что заполняют первые дни горя жестокой чередой необходимых и срочных дел, но все же заполняют их, без всего того, чего в ближайшее время будет трагически недоставать г-ну Кошу. Отсутствующая покойница, сменившая местожительство еще до отъезда, не потребует никакой волокиты ни с оформлением документов, ни с похоронами. У г-на Коша нет близких друзей, он останется один. Ему надо будет послать извещения о смерти, если он вообще будет посылать их, но этого мало, чтобы выдержать неимоверную тяжесть ужасных двух-трех дней в начале траура. Старый буржуа прекрасно знал, каков смысл смехотворных ритуалов, абсурдных условностей, всепоглощающего кривляния — да, именно всепоглощающего, потому что в этом и заключался смысл похорон… И поскольку всего этого не требовалось, надо было, чтобы бедный директор окунулся в другую суету — оформление паспорта, обмен валюты, телефонные разговоры с аэровокзалом и передачу дел г-ну Соэ.
Сурово, через недомолвки и косвенные замечания, мадемуазель Ариадна дала понять, что придерживается иного мнения. Ей было бы трудно четко сформулировать его, потому что она никогда открыто не излагала отцу своих мыслей относительно смерти. Стыдливость не позволяла также Ариадне дать волю смутному чувству, противящемуся этому отъезду. Наиболее логичным основанием для ее особого мнения было то, что это далекое путешествие г-на Коша к гробу дочери было бы чем-то вроде доведенного до апогея похоронного ритуала, а она осуждала эти ритуалы. Поскольку для нее смерти не существовало, она считала суеверием и варварством все обряды и выражения скорби возле трупа, и потому преодолевать океан и целую часть света для того, чтобы зарыть в землю ящик с телом, было бы, разумеется, высшим абсурдом погребального церемониала. Она считала, что имеет значение и должна быть активной только мысль, обращенная к покойнице, а мысль требовала спокойствия, собранности, а не дорожной тряски. Однако она против воли признала терапевтическую пользу действия, за которое ратовал отец. Именно против воли: отъезд г-на Коша был бы для нее настоящей мукой. Но, заметив, что он в промежутках между приступами рыданий упорно отказывался, она не могла не показать своим молчанием и решительным видом, что была на его стороне и против уговоров старика отца.