— Давайте выпьем мировую, Валентин Данилович!
— Не хочу я с вами пить. Вы пейте, пейте, я все равно сейчас уйду. Чтобы вас не смущать. Жрачка-то на халяву…
Тетеньки из Отдела свиданий умоляли Валентина успокоиться и не уходить, щебеча, что он никого не смущает. А Пинцевич склонил голову к надкушенному куску перца и вкрадчиво заявил:
— Вы, Валентин Данилович, руководитель, а мы, понятное дело, подчиненные. Мы можем совершать ошибки, а вы можете нас поправлять.
— Нет, я в толк не возьму, — не принял помощи Валентин Данилович. — Я что, требую много? Вы все сидите у меня на шее, притом я говорю не о зарплате, которую вам плачу, заметьте, вовремя. Я, дурак, надеялся создать единый организм, один за всех — все за одного. А вы не можете подождать без жратвы, пока я не покурю? Две минуты? Так есть хотелось?
«Ничего не получится», — думал Стемнин, потихоньку умирая. Придумывать праздники? Вести любовную переписку за это земноводное? За того, кто может так испортить общее веселье? Невозможно, мерзко, отвратительно! Как его угораздило в это ввязаться?
В коридоре несколько краснолицых теток уговаривали Веденцова. Торопливо проскользнув мимо, Стемнин захватил в своем (своем?) кабинете книгу и по черной лестнице потихоньку вышел на улицу.
Остывал вечер, роскошный и нелепый, точно концертный пиджак Би Би Кинга. На посиневший асфальт улеглись пыль и нескладный шум. Химеры на фасаде доходного дома в Малом Галерном ожили и внимательно следили за прохожими, которых, впрочем, не было. Возможно, именно из-за химер. Медленно входя в глубину теней, Стемнин свернул за угол.
Что же делать? Как поступить? Веденцов непредсказуем. Непредсказуем в хорошем — потому что удивлял щедростью, смелостью решений, обаянием. Непредсказуем и в плохом. Очень трудно простить наперед то зло, которое совершит в будущем другой человек. Добро приемлемо априори. Сегодня было показано, как легко Валентин переступает черту дозволенного. Никто не убит, не ограблен, ни у кого не осталось ни одной царапины. Правда, все продукты с праздничного стола были позорно свалены частью в холодильник, частью в мусорное ведро. Понятно, что в дальнейшем невозможно будет принимать какие-то подарки, услуги, знаки внимания: вдруг потом тебя обвинят в корыстолюбии.
Но почему то хорошее, что есть в человеке, так легко на весах, а каждая мерзость перетягивает чашу вниз, даже если она не так уж страшна? Почему бочку меда считают смешанной с ложкой дегтя, если так трудно найти иголку в стоге сена? Голова бывшего преподавателя раскалывалась от боли и непомещавшихся вопросов.