— Мы поняли тебя! — в один голос вскричали оба посыльных. — Мы поняли! Ты благословляешь его и благодаришь за великодушие. Мы скажем ему, что ты сник под бременем своих лет и что все твои мысли устремлены теперь к тому, кто пребывает за пределами нашего мира.
— Боюсь, — прошептал священник, — что конец его уже близок.
Посланцы скорбно закивали и, пятясь задом, удалились из опочивальни.
Едва они вышли, священник запер двери.
— Они ушли, — сказал он.
Тут Мазепа сел на постели, содрал со лба пластырь и швырнул на пол. Его темные, широко раскрытые глаза засверкали. Румянец прихлынул к щекам и снова исчез, а под красиво вырезанным носом сверкнули белизной крепкие, как у юноши, зубы. Он отбросил одеяло и вполне одетый с головы до ног, в сюртуке и сапогах со шпорами, выпрыгнул из кровати и со смехом ущипнул священника в бок.
— Ах ты, проходимец в рясе! Ах ты расстрига! На сей раз мы лихо сработали! Пусть они там, в Москве думают, будто старый Мазепа лежит на смертном одре, безвольный и бессильный! Бог да помилует его благочестивую душу! Ха-ха-ха! Ах ты, жулик! Ах ты, архиплут!
Священник сухо хохотнул. Он был отставленный от сана епископ из Болгарии, и его круглая голова с коротким носом и глубоко запавшими глазами походила на череп.
Мазепа все больше расходился.
— Мазепа при смерти! Об этом ты спроси у его любовниц! Ну спроси, спроси! Нет, мой царь, великий царь московитов, я собираюсь жить и за все с тобой поквитаться!
— Царь относится к тебе с подозрением, о, мой господин! Он просто пытается обезоружить тебя своим благородством. Вот как могут обстоять дела.
— Он и взял бы меня своим благородством, если бы, однажды ночью, во время застолья, когда все мы были уже пьяны, он не залепил мне оплеуху. А я ценю свое ухо не ниже, чем царское, и оскорблений никогда не прощаю! Оскорбление угнездилось в моей душе, оно точит и грызет меня. Пусть я не царь по рождению, зато я царь по духу. И чего ради мои прекрасные казаки напялят на себя немецкие мундиры?! Но теперь к делу! Расскажи о своих похождениях, брехун ты несусветный!
— Слушай, господин! Одевшись, как нищенствующий монах, я двигался по дороге к шведскому штабу, но время от времени присаживался на колени к какой-нибудь трактарной девке, ставил кружку на стол, а когда я опускал глаза вниз и глядел на свои пальцы, что выглядывали из драного башмака, мне думалось: «А ведь перед вами посланник Мазепы!»
— Ну ладно. А как же ты нашел нашего франта?
— Нашего франта?
— Ну да. Его шведское величество. Короля Карла, Каролуса! Не думаешь ли ты, что он не менее блистателен в грязных лохмотьях, чем какой-нибудь надушенный французский принц в шелковых чулках? А к тому же он наделен редкостным северным легкомыслием, которое бесперечь щелкает кнутом и при этом восклицает: «Эй вы, поганцы, это все пустяки, беды не будет!» Ни разу еще ни одно несчастье не занимало его мысли долее, чем одну ночь. В этом и заключен секрет его силы. Но горе ему и судьбе его, если ему когда-нибудь доведется проводить ночи без сна. Мне не терпится его увидеть. Я мечтаю о встрече. Ну продолжай же!