Ему даже почудилось, будто на кафедре позади священника стоит сам Норденхьельм и нашептывает тому должные слова. Лишь на одно мгновение священник воздел шутовской жезл с колокольчиками и потряс им, чтобы тем доказать свою близость к слушателям. После чего на глазах у всей паствы он обратился непосредственно к королю и заговорил серьезно, строго, даже повелительно. Во имя Божье он заклинал того не позволять наушникам и льстецам подстрекать себя к эгоизму и высокомерию, а, напротив, великодушно устремлять свои деяния на благо великодушного шведского народа с тем, чтобы однажды, когда, достигнув глубокой старости, он смежит свои усталые вежды, войти ему в царствие небесное и чтобы тысячеустая благодарность сопровождала его на сем, последнем, пути.
Голос истины звенел и рокотал под сводами церкви, горло юного короля сдавило от подступивших слез. Он снова попытался уйти мыслями к другим, более безразличным предметам, но каждое слово из уст священника попадало в его искреннее детское сердце, и он низко опустил голову.
Он испытал большое облегчение, когда карета вновь повезла его в Карлберг. Там он заперся у себя в комнате и даже вполне недвусмысленное повеление вдовствующей королевы не заставило его сойти к трапезе.
В покоях перед его опочивальней лежали книги, к которым он обращался во все более редкие часы, отводимые чтению. Он уже не без охоты размышлял о загадках бытия, он неизменно восхищался всевозможными знаниями, но начал отчасти презирать книги как презирает их, к примеру, веселый и разбитной трубадур. Книга, лежавшая сверху, имела своей темой науку о земле, он снова и снова перелистывал ее, чтобы потом небрежно отбросить в сторону. После чего он поспешно и наугад вытащил книгу, лежавшую в самом низу. И зачитался ею.
У книги были стерты углы, да и вся она была изрядно потрепана, а содержала лишь несколько рукописных листов с вечерней молитвой, произносить которую он приучился еще в раннем детстве. Много слов и мыслей успело за это время ускользнуть из его памяти, но, увидев перед собой некогда знакомые строки, он прочел их два либо три раза и снова знал наизусть.
Вечером он съел чашку пивного киселя, после чего слуги начали его раздевать. Он так искусно скрывал свое волнение, что окружающие приписали это обычной усталости. Когда он снял парик с коротко остриженных темно-русых, чуть волнистых волос, надел ночную сорочку и улегся в большую постель, можно было подумать, что это лежит маленькая девочка.
Пес Помпе примостился у его ног, и там же в изножье поставили зажженную свечу, помещенную в серебряный сосуд с водой. Король боялся темноты, поэтому при дворе завели обычай, чтобы дверь из его опочивальни в соседнюю комнату, где паж или товарищ по играм коротал ночь, всегда оставалась приоткрытой. Однако этим вечером король самым решительным образом потребовал, чтобы отныне и впредь дверь на ночь закрывали. Лишь услышав такие слова, стражи растревожились, и взволновались, и наконец уразумели, что король крайне возбужден.