— Тсс… — Мириам прикладывает палец к губам, — вот завтра-послезавтра соберутся все, увидишь, с кем тебе предстоит иметь дело…
Такой оглушительной, разнузданной лягушачьей свадьбы, расквакавшейся по всему гнилому раздолью пойменных плавней, Моисей не слышал никогда. Лежит не смыкая глаз. Рядом мирно и доверчиво посапывает в глубоком сне Сепфора. Серебро лунного света четко вычерчивает кривизну покосившегося оконного проема, словно бы кто-то светоносный, затаившийся в темных глубинах неба, зовет его из этих узких теснин добровольного заточения, пахнущих сыростью смерти, туда, в пустыню, в круг, замыкающий и отсекающий огромное отошедшее пространство прекрасного одиночества, полного истинной свободы жизни.
Моисей прикрывает веки, и в заглазье возникает это пространство, плоское до замирания сердца, с накладывающимися друг на друга мягко очерченными далями, и самая близкая — с подступающей к горлу горьковато-свежей нежностью зеленых трав, с разбредшимися по ней овцами, за ней простирается влажно-коричневая полоса, четко отделяемая от следующей, как бы нависшей над нею, испитого, серого, как овечий помет, цвета, поверх которой, совсем вдали, иссиня-сизые плавно текущие холмы, а над головой дерево, забвенно шумящее под верховым ветром, и, несмотря на то что все это пространство дрожит, как бубен, в знойном мареве, в тени листвы прохладно и покойно, а там, совсем-совсем вдали, — буро-черные, сожженные пламенем недр изломы горы Господней, где, по всей видимости, ждет его встреча с Ним, и то ли на грани засыпания, то ли уже в глубоком сне его осеняет внезапно, безусловно и окончательно, что он пришел в этот мир ради одной-единственной цели — встречи с Ним, быть может даже лицом к Лицу, встречи, которой никогда до него не было и после него никогда не будет, и даже все его страхи, попытки уклониться, сбежать, покрывает Его присутствие, под тяжестью которого трепещет все тело и замирает дух.
11. Дань памяти и день забвения
Солнце на востоке еще только показалось над огромной облачной залежью, но день обещает быть ясным. С ночи Моисей сговорился с Сепфорой, что день этот будет принадлежать лишь им двоим, Элишева присмотрит за детьми, а Моисей поведет ее, насколько это возможно, по забытым следам юности, и вообще, для пастушеской жены день, проведенный с мужем в беззаботности, да еще с лицезрением чудес света, как пирамиды, к примеру, — воистину царский подарок. Выезжают они на двух осликах, и вот уже природная память Моисея, вышколенная долгим пребыванием в пустыне и необходимостью запоминать самые малые незаметные знаки, отмечает знакомый поворот дороги, очертание большого дома, где побывал с Мернептахом, откуда бежал, вот и дворец, так и оставшийся недостроенным, и, как толчок в сердце, пустырь, на котором убил египетского надсмотрщика. Где-то здесь по дороге должно быть дерево, один из ответвленных стволов которого отрублен. Так и есть, вот оно. И что ему какие-то сорок лет! Спешившись, Моисей и Сепфора с двух сторон ведут счет годовым кольцам тоньше нити: более четырехсот лет.