В тот вечер капитан вернулся в санаторий около десяти часов вечера. Я сидел в темноте на балконе и наслаждался тишиной и прохладой. Усачев вошел в комнату и включил свет. В парадной форме, с тяжелой капитанской фуражкой на голове, он долго молча сидел за столом, строго выпрямившись, и смотрел перед собой широко открытыми глазами. Руки его неподвижно лежали на коленях. Тень от большого козырька фуражки закрывала лицо Усачева. Потом он встал и, тяжело ступая, вышел на балкон. Меня он, видимо, не заметил. Он стоял, положив руки на поручни балкона, и всматривался в темноту, откуда доносился чуть слышный шелест листьев. Мне подумалось, что вот точно так же стоит Усачев и на капитанском мостике, спокойный и сосредоточенный, готовый встретить любую неожиданность.
Я решился подать голос.
— Добрый вечер, капитан.
Усачев стремительно повернулся.
— Вы здесь, сосед!
Он подошел к столику и сел в кресло.
— Вот, проводил свою жену, и что-то взгрустнулось мне. Знаете что, разок нарушим диету, а? Давайте выпьем немножко. У меня есть пузырек отличного шотландского виски. Как вы смотрите на это? — он с надеждой смотрел на меня.
Я кивнул.
— Смотрю положительно. Только зачем нам виски, когда у меня есть армянский коньяк! И лимончик найдется, — пообещал я.
Мы быстро организовали холостяцкий «ужин» на балконе.
— У вас что — печень или желудок не в порядке? — спросил я Усачева.
— Язва была.
— Ну, это не страшно. В крайнем случае отрежут полживота, и еще сто лет проживете, — пошутил я.
— Это меня и утешает, — рассмеялся Усачев. — Ну, да черт с ними, с болезнями. У вас нет папироски? — спросил он меня.
— Вам нельзя.
— Ничего, сегодня мне, сосед, многое можно. Сегодня у меня и радость встречи и грусть расставанья — все сразу было.
Он закурил и задумался.
Ночь была удивительно тихая. Большие холодные звезды дрожали на высоком темном небе, и в их мерцающем свете гуще проступали тени на земле.
— Какая благодать! — тихо произнес Усачев. — И тишина, вы слышите эту тишину? До звона в ушах. Так бывает на море во время густых туманов.
Я промолчал, вслушиваясь в едва уловимые звуки музыки, доносившиеся откуда-то из города с легкими дуновениями ветерка. И вдруг совершенно явственно прозвучали мощные аккорды печальной и торжественной мелодии. Мне показалось, что я знаю ее, я слышал ее десятки раз. — Вот опять зазвучали, нарастая, тревожные аккорды.
— Сибелиус! «Грустный вальс»! Эту музыку не спутаешь ни с какой другой. Какая потрясающая глубина чувства! Вы любите Сибелиуса, капитан? — повернулся я к Усачеву.
Но капитан не слышал меня. Он смотрел куда-то далеко-далеко поверх моей головы и весь ушел в себя. Протяжные и невыразимо грустные звуки вальса становились все тревожнее, все громче… Капитан сидел неподвижно, сжимая рюмку в руках.