— Что с вами, Павел Алексеевич? — забеспокоился я.
Усачев очнулся и глубоко затянулся дымом папиросы.
— Извините, сосед. Я забылся. С этой музыкой у меня связаны очень дорогие для меня воспоминания молодости. Вы знаете, именно этот «Грустный вальс» провожал меня в первый мой самостоятельный рейс много лет назад, и с тех пор я хорошо его запомнил… — Он помолчал, раскуривая папиросу. — Вы уж извините меня, но мне сегодня почему-то хочется выговориться.
— Ради бога! — воскликнул я нетерпеливо.
— Спасибо. И мне легче будет на душе.
Усачев отпил глоток из рюмки, пососал ломтик лимона и заговорил:
— Это было в ноябре 1949 года в А-ске. А точнее — был вечер пятого ноября. В тот день меня исключили из мореходного училища с четвертого курса судомеханического отделения, и я шел на каботажную пристань. Там стоял старый пароходишко — угольщик номер два. У него даже и названия не было. На этом судне я должен был идти в мой первый самостоятельный рейс кочегаром. Меня провожала Наташа.
Мы шли по деревянным тротуарам города. Ветра не было, и пушистые крупные снежинки лениво валились с темного ночного неба. В электрическом свете фонарей снежинки сверкали каждой своей хрупкой гранью и неслышно оседали на меховой шапочке Наташи. Я все старался сдуть эти снежинки, а Наташа смеялась и просила не трогать их. Коричневый каракулевый воротник ее пальто скоро совсем скрылся под белыми хлопьями, я старался держаться бодро и даже шутил, хотя на душе у меня было совсем не весело, Наташа спокойно шла рядом и охотно отвечала на мои шутки. Мы оба старались делать вид, что ничего страшного не произошло.
Когда мы проходили мимо гостиницы «Интурист», из репродукторов, установленных на крыше, вдруг раздались звуки вот этого самого «Грустного вальса» Сибелиуса. Вот как сейчас звучал оркестр, только погромче, конечно, Я не знал тогда, как называется музыка и чья она. Пораженный тем, как эта грустная, торжественно-печальная мелодия удивительно совпадала с моим душевным состоянием, я остановился и замолчал. Музыка вызвала прилив острого отчаяния, и жизнь моя казалась мне в тот момент конченой и разбитой.
«Это Сибелиус. „Грустный вальс“», — тихо сказала Наташа.
Но я не слышал ее безысходная тоска охватила меня, мне казалось, что никто не видит и не желает понять моего отчаянного положения, моего страшного одиночества и горя, Я не наслаждался, я травил себя этой музыкой.
«Павел, что с тобой?» — вдруг услышал я встревоженный голос Наташи.
Я посмотрел на нее, и так мне стало горько и обидно на весь свет, что я остановил Наташу и резко сказал: