Художник создает величественный образ патриота, того самого человека, который не покорится гайдарам и чубайсам, выйдет на улицу с красным флагом и подаст ослепленным, одураченным пример сопротивления.
Людям, далеким от литературы, трудно оценить такой подвиг писателя. Им кажется, что такого героя и должны показывать все литераторы. А как же иначе? Зачем же показывать серых, никчемных людей. Это же пахнет клеветой на свой народ. Серые и ничтожные никогда не были излюбленным объектом русских писателей. Прочтите Тургенева. В его «Записках охотника» много персонажей, там вся русская деревня начала прошлого столетия. И представьте: ни одного дрянного человека. Все разные, самобытные, — и непременно умные, чуткие, смелые, выносливые. И готовые услужить вам, и последнюю рубашку отдадут.
Да, верно. Наши писатели любили русского человека. Много хорошего они подметили в людях. У того же Тургенева Герасим в рассказе «Муму». Он и утеснен господами, и природа его обидела — немой, а характером и силой духа сродни библейским героям.
Граф Толстой написал эпопею народной жизни «Война и мир». Сто пятьдесят заметных персонажей вывел на свои страницы, и если уж о простом человеке говорит — ни одного плохого!
Да, было такое в русской литературе. И тем она гордилась, тем и завоевала славу лучшей литературы мира. Но с приходом в нее молодцов из «одесской школы» всё встало с ног на голову. В ход пошел хитрый и подленький человечишко. Остап Бендер заменил Тараса Бульбу, с неба упал фадеевский «бесстрашный Левинсон», а подозреваемый и гонимый генерал Серпилин явился на смену генерала Раевского».
Говоря о Леонове, Иван Владимирович раскрывает и свою творческую лабораторию и широким жестом показывает весь арсенал технических средств, при помощи которых создавался его роман, чем он дышит, чем заполнен от начала до конца. Как и Леонов, автор «Филимона» идет в русле классической русской литературы, следует за Пушкиным, который, написав свои «Повести Белкина», принес их издателю, бросил на стол и сказал: «Так надо писать прозу!» Так её и стали писать. И, следуя за Пушкиным, русская проза уже в девятнадцатом столетии шагнула на вершину мировой литературы, поставив народ, породивший Пушкина, во главу интеллектуальной славы, во главу прогресса всего человечества. И тут нет эпигонства, нет прямых заимствований — есть философские принципы литературного творчества, есть ключи от кладовой, где запрятаны тайны мышления при посредстве образов.
Знаю и слышу за тысячу верст своих оппонентов, и всё-таки пишу именно так, а не иначе. Одну вижу перед собой задачу: написать правду о книгах своего мужа, смыть с него груз наветов критиков, писавших о нём гнусные статьи, критиков, которые сплошь были коганы. И могла бы я тут повторить другие слова Маяковского, сказанные им при вынужденных обстоятельствах. Как-то молодая дама заявила поэту: «Ваши стихи критикуют все московские газеты». — «Я знаю об этом», — спокойно сказал Маяковский, и продолжал: