Значит, бессмысленно жаловаться, писать? Его замкнули в заколдованном кругу каком-то. Нечего искать выхода — нету!
Он заставил себя примириться, опустил руки перед этой безысходностью. Чтобы не мучить себя бесплодными поисками объяснений происшедшего, остановился на словах «судьба» и «стихия». Нечто необъяснимое и в то же время имеющее названия. «По крайней мере до поры, пока найдется более точное определение», — думал Петр Сергеевич.
В лагере с брезгливым равнодушием ко всему пилил лес, спал, вставал по гулкому и пронзительному сигналу подъема. Ему за пятьдесят, смысл жизни у него отняли. Не все ли равно, где и как протянет еще несколько лет? Главным для него стал хлеб — какой паек выписали на завтра.
Время почти не двигалось. Словно капли из проржавевшего сосуда, точились одна за одной медлительные, тягучие секунды: кап… кап… кап… Казалось, невидимый маятник устал. Интервалы между каплями непомерно растянулись, но с каждой каплей-секундой времени в сосуде оставалось все меньше и меньше. Петр Сергеевич ощущал, слышал, чувствовал, как убывает время. Как опускается он с одной секунды на другую, все ниже и ниже: кап… кап… кап… И вместе с тем время летело, как летит сон.
Для определения скорости времени у Петра Сергеевича осталась только одна точка отсчета, начало летосчисления — день ареста. Вторая точка отсчета — день освобождения — была абстракцией, в нее Петр Сергеевич не верил. Но тем не менее спохватывался иногда, что в направлении этой абстрактной точки промелькнули не секунды, не часы, а годы.
И они пролетели как один миг.
Он уже ни на что не надеялся.
Этап? Перегоняют в другое место?
Ну что ж, пусть будет этап. Безразлично, где стоит барак, именем какого километра называется лагерь. Неужели вас это интересует, молодые люди?
«Молодых людей» это интересовало.
Петра Сергеевича за то, что никогда не выполнял норм, зачислили в бригаду к «законным» уркам… Умирающая категория людей, последние из последних, они бравировали отчаянностью, истеричным бесстрашием — потому что нечем было больше блеснуть. Их интересовали крапленые беспроигрышные карты, хромовые «прохаря» — сапоги с голенищами, собранными в гармошку, песни с нескладными словами на жалобные мотивы и пути следования этапов. Они интересовались этим по традиции, которая тоже умирала, но от которой нельзя было отказаться, потому что тогда вовсе ничего не осталось бы им в жизни.
Лагерь был их домом.
Они хвастались тем, что почти не жили «на воле».
Урки. Босяки. Жулики.
Кроме того, они называли себя людьми. Только себя.