Вместо былой бесшабашности я увидел в ней какую-то усталость. Тело ее чуточку постарело, хотя лицо ничуть не изменилось, оставаясь таким же безмятежным и юным. Но если бы она выглядела на столько лет, сколько ей было в действительности, она была бы интереснее.
— Ты так похудел, Луи! Хотя всегда был такой. Даже хуже. Облысел, — улыбнулась она. — Стал сильнее. Настоящий мужчина… — Тут она осеклась, не желая мне напоминать, что, будучи ее импресарио, я жил не полнокровной жизнью и не очень-то проявил себя как настоящий мужчина. — Вернее, настоящий солдат, — поправилась она, — который совершил столько подвигов.
— Медали не делают человека героем, — возразил я. — Я все тот же Луи. А ты все та же Герши, которая всегда уговорит зеленщика продать ей два десятка луковиц. — В то время лук был самой большой редкостью.
Ничего она мне не расскажет, пока я сам не сообщу ей всего о себе. Я старался скрыть от нее то, что невыносимо было рассказывать, надевая на себя разные маски. Смешную — изображая как забавные события роковые или жуткие эпизоды; благородную — делая вид, будто героизм это не что иное, как несчастье, которое то и дело выпадает на долю каждого бойца; гневную — относясь к «ним», как к предателям, спекулянтам и подлецам. Это «они» не разработали толковые планы боевых действий, это «они» не поставили нам кожу для обуви, которая не промокала бы от крови и грязи. Да и войну бы я повел гораздо успешнее!
Потом перестал переливать из пустого в порожнее и стал рассказывать Герши правду. Словами, которые исходили из глубины души. Глядя ей в глаза, я поведал ей о том, что это такое — находиться там, чуть севернее и восточнее тихого городка, в котором мы с ней находимся. И каково это в действительности. Я никогда раньше не думал, что расскажу кому-либо об этом, и когда меня прорвало, у меня закружилась голова.
— Мой товарищ… — наконец-то произнес я, ведь от гибели нас очень часто спасала дружба, рожденная в окопах.
— Он жив? — осторожно спросила Герши, проявляя такт и понимание.
— Он этажом выше.
— Хорошо!
Я рассказал ей о Бернаре, сыне турского банкира, говорившем на простом и элегантном французском языке, по сравнению с которым язык парижских «образованцев» казался trop pointu[117], и, появляясь в столице, никогда не переходившем по мосту Сен-Мишель с Правого берега на Левый. Это был образец добропорядочного буржуа, тот тип человека, который я сам некогда отверг, не пожелав им стать. И вдобавок он был провинциалом. Узость его манер и морали не уступала узости галстуков, да и сам он весь был зашнурован, точно казенные штиблеты.