Он ничего не ответил мне на это, и я через минуту опять заснул.
Антоше в это время стали даже грезиться какие-то странные сны…
Однажды утром, помню, он рассказывал мне:
– Снилось мне, что я будто стою на какой-то высокой-высокой горе, и с нее было видно мне чуть не полмира… Воздух, знаешь, такой чистый, прозрачный, и я все видел далеко-далеко… видел высокие горы, темные, дремучие леса и дикие каменистые пустыни, видел поля, луга, великолепные города и тихие селения, видел реки, моря, а на морях – корабли… Я так загляделся, был в таком восторге, что просто сказать не могу! Я ведь чувствовал, что это не нарисовано, а все настоящее, живое… Картина передо мной была так велика, что у меня дух захватывало… Вдруг рядом со мной очутилась какая-то высокая, темная тень; фигура ее была совершенно человеческая, только за плечами ее как будто приподнимались два черные крыла. Я не мог рассмотреть ее обличья: оно было темное и поминутно менялось… Я заметил только, что глаза были большие и горели, как красные, раскаленные уголья… Тень наклонилась ко мне и на меня повеяло холодом. Мне стало страшно. Я хотел отшатнуться – и не мог: ноги мои точно одеревенели.
«Поклонись мне, отдай мне свою душу – и я тебе дам все, что теперь ты видишь перед собой! – неприятным шепотом заговорила тень. – Полмира твои… Слышишь? Или тебе еще мало?.. Так я тебе дам больше… гораздо больше!»
«Кто же ты? – выговорил я с трудом. – Уж ты не тот ли, что искушал Христа?»
«Да! Ты узнал меня… Я – тот… – шептала тень. – Но смотри, смотри туда… Все это будет твое!»
Тень протянула вперед свою темную, дрожащую руку, и от руки ее на земле вдруг стало черно и мрачно, знаешь, как бывает от набегающей тучи.
«Нет! – крикнул я. – Я не поклонюсь и не отдам тебе душу!»
Тут вдруг грянул гром и с страшным треском прокатился далеко-далеко. Отвратительная тень исчезла, как будто растаяла в воздухе. Над землей все опять стало тихо, и яркое солнце так кротко и ласково светило с небес… В это время я проснулся…
– Странный сон! – заметил я.
Антоша задумчиво посмотрел на меня и ничего не сказал.
К концу великого поста Антоша заметно похудел, щеки его осунулись и побледнели, глаза от худобы казались еще больше, и в этих глазах – до тех пор таких спокойных и кротких – теперь горел какой-то лихорадочный, тревожный огонек. В его лице, в минуты нападавшей на него глубокой задумчивости, я подмечал порою мучительное, почти болезненное выражение. Вообще, Антон Попов в один месяц, от своего постничанья, от дум и бессонных ночей сильно изменился. Мне даже казалось, что он как будто вырос и физиономия его сделалась серьезнее, осмысленнее… Было очевидно, что он ломал голову над каким-то неразрешимым, мудреным вопросом.