Вскоре после того, как Тимоша под влиянием внезапной решимости углубился в лесную чащу, Григорий Гурьянов возвратился домой. Сели ужинать. Летом в хорошую погоду они обыкновенно ужинали на дворе перед крыльцом, и Медведко в это время всегда сидел тут же, перед столом, в выжидательной позе и пристально, упорно смотрел на хозяев. Тимоша давал ему кусочки хлеба, и лесник, глядя на них, иногда весело приговаривал:
– Вот вся семья вместе, – и сердце на месте.
Сегодня лесник не сказал своей прибаутки.
– А Тимоха? – спросил он, берясь за ложку.
– Тимошка твой наварзал (наварзать – значит что-нибудь испортить; местное выражение) сегодня… Теперь, видно, и прячется! – ответила Харитина. – Чашку разбил.
– Какую чашку? – торопливо переспросил лесник. – «Золотую»? Кумов-то подарок?
– Да! – промолвила жена.
– Вот так так! Вот тебе и чашечка… – недовольным тоном протянул Григорий. – Не успел и попить из нее. Сберегли! Ну и баловник же! А, чтоб его! Да как его угораздило?
– Полез на полку, – да как-то и смахнул, – хмурясь, проговорила Харитина. – Уж я же и припугнула его. Вот уже, говорю, отец-то приедет.
– Тебя припугнуть-то бы надо! – заметил Григорий. – Нет смекалки чашку-то в шкаф убрать.
Поужинали и стали собираться спать.
– Да где ж Тимоха-то? – спрашивал лесник.
– А прах его знает! – с досадой промолвила Харитина, думая про себя: «Вот еще, отвечай за него, за пострела!» – Забился, поди, в сарай, либо в сено зарылся. Ужо придет, не бойсь! – добавила она.
На том и порешили. И успокоились.
Солнце закатилось. Темные тени сгущались в лесу.
А Тимоша все шел да шел. Из страха погони он не решался остановиться и отдохнуть. Медведко не раз очень далеко прибегал за ним в лес. А ну, как батя возьмет теперь Медведку и отправится верхом на поиски! Медведко выследит его непременно.
На небе начали проступать звезды, а в лесу становилось все темнее и темнее. Яркая заря, красным пламенем долго сквозившая из-за деревьев, наконец, погасла. Звезды ярче заблистали в синем небе; ночная мгла окутывала лесные чащи. Тимоше стали мерещиться впотьмах всякие страшилища; он часто вздрагивал. Мальчуган еще никогда не бывал один в лесу так поздно ночью.
Все пугало его и приводило в трепет. И белый ствол березы, смутно, как призрак, выступавший из-за темных лохматых елей, и черный обгорелый пень, и громадные, вывороченные из земли корни пней, таращившиеся в полумраке, как какие-нибудь сказочные чудовища, – все смущало теперь его живое детское воображение. Иногда ему было страшно идти вперед: порой чудилось, что за ним как будто кто-то крадется, и так близко-близко! В эти минуты его всего, с ног до головы, словно варом обдавало и мурашки неприятно, мучительно пробегали по спине. А останавливаться было еще хуже, – деревья стоят тихо, даже на проклятой осине лист не дрожит, узорчатый папоротник и высокий багульник с белыми цветами, такими пахучими ночью, не шевельнутся. А между тем в лесу вокруг Тимоши не было полного безмолвия.