ты говорил: она!
В пору, когда все ясно,
в пору, когда все кажется:
то она! —
Не она!
Тридцать шесть скрытых птиц.
Тридцать шесть напевов. Приди, Избавитель,
их собери воедино.
А небеса высоки,
выше самих себя,
такими высокими не были никогда.
5. Прямая связь
Жаждой лишенный чувств,
упавший на берегу речном
в закатной полутьме от поцелуя смерти,
обрубок
против рогов в чащобе —
о, Ху-а-лу!
Вдруг вскакиваешь со своей постели
и среди звезд погибших набираешь
тот номер, может быть, забытый...
(случайно ль то, что я забыл
все номера прожитой жизни,
кроме одного:
стены-стены-стены
и образ матери, которая прекрасней всех!
Какой мой номер
сегодня
под сенью нависающего неба,
шуршащего здесь, в комнате ночной?)
...Нет, нет? Да, верно!
хоть голос (странно!), что-то есть в нем
от касанья тени
убитой птицы,
плывущей по реке.
— Алло! Кто говорит?
— Я это... Это Абри... Это я...
к тебе кричу — ты слышишь? —
тебе кричу я песню голосом наимолчащим.
Так не молчала никогда глубь сцены,
покинутой последним из актеров.
Так не молчали громы бурь,
пока не пробил час их в тучах.
Так не молчал и я
до сей минуты.
Услышь! — кричу я. —
мне помоги бежать от самого себя,
как скрипка убегает от стрелы и лука.
Ведь ночь сомкнула вкруг меня осаду
в звездном ливне,
ведь вновь она смеется надо мной из мрака снов моих,
как беспризорные мальчишки над Элишей:
"Нево, Нево, Нево…
Не дойти до него!
Не дойти до него!
Нево, Нево, Нево!"
Ведь вновь из чащи ночи сон поднимается во мне,
сон о роднике в кувшине,
сон о рыбачьей лодке,
и в ней плывущий гребет без весел —
и вся речная мелюзга над ним смеется:
"Не делай скрипки
из досок, оставшихся от гроба!
И локон мертвеца,
и локон мертвеца —
смычком!"
И вновь взывает ночь (да, это я!):
"Здесь,
в тайниках души (в которых не осталось ничего,
кроме тебя,
и только ты),
твоя могила —
под знаком кувшина, ручья и черепков".
О, кувшин,
о, головня,
что уцелела от всех пожаров! —
...Это Абри, он взывает к Ху-а-лу.
Перевод Ф. Гурфинкель
ПЕСНЯ /Перевод М. Пальчик/
Не двугорбые застыли спины,
не верблюды отдохнуть легли —
то Гильбоа горные вершины
смотрят на простор родной земли.
Горы помнят: у подножья встали
белые, как голуби, шатры,
вместе с нашей песней вверх взметали
свой огонь полночные костры.
Горы помнят... Как могло случиться
то, что мы не помним старины?
Не роса ли в прядях серебрится,
и не песен ли сердца полны?
Нас лаская светом беловатым,
словно в юности, луна плывет.
Сердце распахнулось, как когда-то,
и ворота больше не запрет.
Не вино пьянило нас — от дома
к роднику направили мы путь,
дабы вновь идти путем знакомым,
дабы снова песню затянуть.