Набрав определенный авторитет на своих перестроечных публикациях и выступлениях, я иногда приглашался в Белый дом, где проходили разного рода дискуссии и заседания.
Однажды в дыму небольшой прокуренной комнаты, куда меня неожиданно пригласили, Григорий Явлинский весело пожаловался:
— Сколько же здесь хронофагов!
— А кто это?
Разве вы не знаете? Это фантастические существа, пожирающие время.
— А вот и Марк Анатольевич подошел! — сказал Геннадий Бурбулис. — Очень вовремя.
Он взял меня под руку и увлек в дальний, самый прокуренный угол, понизил голос:
Как вы думаете, нам стоит отделяться?
— От кого? — спросил я дрожащим шепотом, потому что «Хлестаков» уже начал во мне вздрагивать.
— От остального Союза. Хорошо ли России отделиться?
— Хорошее дело, — согласился я скрипучим голосом, чтобы Бурбулис не заметил моей непроизвольно поехавшей в сторону физиономии. — Но надо бы еще подумать, может быть…
— Так мы уже тут несколько часов думаем.
— Тогда отделяйтесь, — разрешил я, потупясь и упорно отворачиваясь, чтобы Бурбулис не заметил моего глупого смеха по такому важному вопросу.
Однако мой общественно-политический апогей наступил в беседе по междугороднему телефону. Выше этого разговора, мне думается, я не поднимался никогда прежде и уже не поднимусь. Это была вершина и главная удача «Хлестакова».
— Марк Анатольевич, — прокричала мне телефонная трубка, — эго из новосибирского Академгородка. Помните, вы у нас выступали с творческой встречей?
— Как же этого не запомнить! — удивился я радостным голосом.
Марк Анатольевич, у нас в Каспии сухогруз увели! Азербайджанцы!
— Что же делать?
— Надо вернуть. Он сейчас в Баку. Но захвачен был в нейтральных водах.
Кто его теперь вернет?
— Вы, Марк Анатольевич! Не имеют же права азербайджанцы захватывать сухогрузы в нейтральных водах!
— В нейтральных водах захватывать сухогрузы нельзя, сказал я строго.
Конечно, я потом попытался объяснить, что, несмотря на отдельные удачи в режиссуре и даже в публицистике, новосибирский сухогруз из Баку я вряд ли выведу обратно в нейтральные воды. Но меня продолжали уговаривать, что это мое прямое дело.
Что для режиссера в каждый данный момент является делом прямым, а что сомнительным — пожалуй, один из самых непростых вопросов в нашей профессии.