- Как дают молоко? - спросил Бабушкин.
- В крынках, - ответил Лобачевский. - Осторожнее, тут где-то нагадила наша судовая собачка Попик, Представьте себе, уже убрали. Вот налаженность!
- Нет, почему дают? - продолжал допытываться Бабушкин.
- Сейчас все объясню.
Они вышли на верхнюю палубу, а с палубы по сходне перебрались на пристань.
Ярко светило солнце, и в его лучах штабной пароход "Ильич" выглядел почти нарядно. Команда кучками стояла у поручней и внимательно следила за судовой собачкой Попиком, с диким лаем гонявшей воробьев на берегу. Это было хорошее, вполне мирное зрелище, и Бахметьев с облегчением вздохнул.
- Прежде всего прошу не удивляться, - начал Лобачевский. - Я больше не минер, а врач. Флагманский врач флотилии. Понятно?
- Нет, - признался Бабушкин. От быстрой ходьбы он уже запыхался, и лицо его стало темно-красным. - Непонятно. Молоко. Как вы могли его достать? Здесь его даже не меняют.
- Не перебивайте, - и Лобачевский поднял палец. - Итак, я не кто иной, как прибывший с флотилией знаменитый столичный специалист по таинственным болезням, а здесь есть одна девица, по имени Нюра, которая нуждается в моей медицинской помощи.
- Чепуха, - пробормотал Бабушкин, спотыкаясь о кочку.
- Совсем не чепуха, - возразил Лобачевский, а даже наоборот. У вышеупомянутой Нюры есть мама, а у мамы есть корова. Теперь, надеюсь, понятно? Бабушкин, задыхаясь, расхохотался:
- Здорово! Вот здорово!
Бахметьев тоже не смог удержать улыбки, Борис был верен себе. Выкинул очередную штуку и радовался, А его и Бабушкина потащил с собой, потому что ему нужны были зрители.
- Прошу прекратить легкомысленный смех, - строго сказал Лобачевский. Медицина требует к себе самого серьезного отношения. Пациентке уже двадцати два года, она все еще девица, и телосложение у нее самое округлое. Симптомы болезни: плохой сон, беспричинные головные боли, а иногда стесненное дыхание. Мой диагноз: фебрис женилис.
- Ой, уморил! - захлебывался Бабушкин, стараясь не отставать. - Совсем уморил!
- Я пропишу ей салол и валериановые капли, потому что больше ничего я у нашего лекарского помощника достать не мог, а это вполне безвредно. Лекарство, конечно, занесу в другой раз. Надо коровке дать время еще раз подоиться. Лобачевский горестно покачал головой:- Вы будете лакать молоко, а мне-то каково? Мне придется пройти за занавеску, велеть ей раздеться до пояса и со всех сторон ее выслушать. Фу, страшно подумать! Она такая мяконькая.
Бахметьев вдруг остановился. Дальше идти он просто не мог. Это была та самая проклятая гардемаринская лихость. Женщина - предмет любовных развлечений и хвастливых разговоров. Сплошная, непроходимая гнусность. Но хуже всего было то, что прямо высказать свои мысли он не смел. Ему мешало его собственное гардемаринское воспитание.