Тот, кто знал прекрасное дитя апреля,
Глаза того больше не видят
Ни пурпурных листьев клёна,
Ни полной луны,
Ни женщин, ни мужей.
Отныне я был тем, кто защищает, но, как мне объяснили, не возлюбленным. Нарушение пути, говорила Маннами, и Харуко с ней соглашалась. Искажение орнамента.
А мандала росла и прорастала уже сама собой, захватывая новые пространства.
Говорил я, что между бамбуковой изгородью и моей сухой кладкой оставался незаполненный прогал?
Так вот, однажды внутри него родился удивительный, ассимметричный рисунок. Сияющая живым янтарём башня на фоне глубокой синевы.
Я показал это Ромэйн – наверное, по причине сродства изобразительных стилей.
– Церковь в Овере, – пробормотала она. – Только приделы не так широки, а центральная часть взлетает кверху как стрела. И посмотрите, здешний калейдоскоп самую малость переливается в своей трубке. Камушки меняют положение и грозятся прорасти в трехмерность.
Она имела в виду – стать не мозаикой, а макетом здания в натуральную величину.
Или даже самим зданием.
Оно приподнималось, вписывая восьмигранник фундамента в условный квадрат изгороди, круг освящённого пространства – в восьмигранник, прямоугольник расставленных рядами сидений – в цилиндр башни, смыкающейся в навершии узким шатром. И, как и следовало ожидать, вскоре там появился жилец. Скуластый, коротко стриженный, с мрачноватым выражением лица. Куртка и штаны невнятного оттенка – то ли синего, то ли серого, – башмаки в глине. Из-под меховой шапки выглядывала грязно-белая повязка.
И это был христианский священник, потому что из открытого ворота время от времени вываливался большой крест на цепочке. Во всяком случае, у нас с Ромэйн возникло такое представление.
Мы поздоровались.
– Рад видеть вас в наших местах, – произнёс я. – Моё имя Моргаут, а это дама Ромэйн. Прочие объявятся ближе к полудню.
– А здесь есть полдень? – спросил он внезапно. – День и ночь, то, что отличает день от ночи? Простите, не с того начал. Блэз Паскалиус.
Имя моего учителя было Белазиус: практически одно и то же с ним. Это внушило мне внезапное уважение к нему.
– Мы различаем сутки, – ответил я. – Один свет не равен другому, и они чередуются. Надеюсь, вы привыкнете, потому что больше ничего не остаётся.
– И к людям тоже? – спросил он. – Кое-кого я успел мельком рассмотреть.
– К ним тоже. Заранее предупреждаю – все мы разные, и наши понятия о морали и нравственности могут не совпадать с вашими.
Странный патер ухмыльнулся.
– Мир стремится жить нравственной жизнью, когда следует искать жизни Божественной. Она лучше. Ведь если тебе удастся присвоить хоть частичку её, это будет выше, чем все добродетельные деяния, совершённые людьми и ангелами.