— Не бойся. Свои, — успокоил он остановившегося на верхней ступеньке Казанцева. — Дорогу узнать… Я не один. Идем со мной.
За садом, в зарослях бузины и колючего терновника, их ждали человек восемь — десять.
Споткнувшись о поваленное прясло, перед Казанцевым выступил немолодой, черный, в фуражке с разломленным надвое козырьком командир.
— Местный?
— А какой же еще.
— Ты мне загадок не загадывай… Сволочуга, шкура продажная…
Казанцев поддернул наскоро надетые штаны, облизал вмиг спекшиеся от прихлынувшего внутреннего жара губы.
— Ты не сволочи меня, гражданин командир. Нужно что — спрашивай, нет — иди с богом.
— Гражданин! — хриповато булькнуло в горле командира. Вытер ладонью губы, не глядя вытер ладонь о штаны. — Баланду хлебал?.. Становись к стенке, гад! — под сапогами затрещал бурьян-однолеток, в ноздри густо шибануло сухой прелью и тленом. — Становись! Я тебя в настоящую веру произведу! — резким движением отступил назад, вырвал из-за спины автомат.
— Храбрость свою показывай там, — Казанцев кивнул бойцам за спину, на дорогу, где ревели машины и мешались чужие гортанные голоса. — Я старик. — Умирать было не страшно, только обидно, что приходится принимать смерть от людей, каких еще вчера провожал отцовским напутствием, и они, обгоревшие, засмоленные на степном солнце, виноватые, грязные, прощались с ним по-сыновнему. — Стреляй! — Не мог одолеть сухости в горле, закашлялся и ступил вперед: — Стреляй! Я все одно уже ни на что не гожусь. Россию у меня сыны обороняют. Не такие, как ты.
— Будет! — командира решительно оттер плечом кряжистый старшина. — Извиняй, отец. Мы сами его не дюже знаем. В балке тут недалеко пристал. Дорогу к Дону укажи да хлебушка вынеси. Оголодали мы.
— Зараз вы далеко не уйдете. Светает скоро, — Петр Данилович снял картуз, повел ладонью по лысине и лицу. — Передневать вам надо. В балки не лезьте. Они не спрячут вас. Днюйте в хлебах али в бурьянах на открытом месте. А ночью этим направлением к Дону. Думаю, лучше всего вам на Сухой Донец правиться. У Галиевки, говорят, третьего дня обложил Дон.
— Теперь хлебушка, отец. Шумков! — старшина обернулся к темневшим бойцам. — Ждите меня здесь. Я сейчас. А ты, капитан, помалкивай. Мы еще разберемся, кто ты.
Пробираясь стежкой через сад, Петр Данилович молча слушал словоохотливого добродушного старшину и думал о тех, кто ждал сейчас от него хлеба. Не было зла у него и против капитана. Капитан, должно быть, как и многие в эти дни, был подавлен случившимся, страдал от собственной беспомощности и позора и искал виновников этого стыда и позора. Таким виновником для него и был он, Казанцев. Капитан с первого взгляда, должно быть, отнес его к тем, кто радовался приходу немцев и был равнодушен к его, капитана, нравственным страданиям. Он, Казанцев, в свою очередь мог считать виновником своего положения этого капитана и тех, для кого он шел сейчас за хлебом. Но он понимал, что ни старшина, ни капитан, ни еще кто другой из них не виноваты в его положении.