Дело в том, что примитивные инстинкты убийства, воровства, сластолюбия и прочего, дремлющие в каждом индивидууме, пока он живет изолированно, и притом сдерживаемые воспитанием, вдруг просыпаются в нем при малейшем его возбуждении.
Преступник есть по самой природе своей импульсивный неврастеник, ненавидящий учреждения, которые мешают ему проявлять свои инстинкты, и потому вечный мятежник, только в бунтах видящий средство удовлетворять свои страсти, тем более что они тогда получают как бы всенародную санкцию.
Такие прирожденные преступники и по природе, и из выгоды всегда являются сторонниками всякого новаторства. Они ненавидят всякий существующий порядок за то только, что он сдерживает их и наказывает. Для них порядок этот, каков бы он ни был, должен казаться насильственным и несправедливым. Будучи импульсивнее всех прочих, они поэтому готовы становиться под всякое знамя, обещающее так или иначе разнуздать их инстинкты.
Это, впрочем, давно уже замечено. Еще Сократ говорит, что революции происходят, во-первых, благодаря непостоянству всего земного, а во-вторых, потому что в иные эпохи (которые он определял при помощи довольно неосновательных геометрических формул, как позднее Феррари) родится много порочных и совершенно неисправимых людей. Аристотель, передающий слова Сократа, прибавляет: «Это правда, потому что действительно существуют люди, неспособные быть добродетельными и образованными. Но почему, – спрашивает он далее, – революции случаются и в странах прекрасно управляемых?»
Среди анархистов, бунтовавших в Лондоне, в 1888 году один очевидец заметил много татуированных, то есть прирожденных преступников. «На тыльных поверхностях их рук или на предплечье, под грязным рукавом можно было видеть нататуированные сердца, черепа, скрещенные кости, якоря и даже кружевные узоры, накалывание которых очень мучительно. Некоторые не пощадили даже своих лиц: на лбу одного я видел нататуированный лавровый венок, а на лбу другого слова “I love you – я вас люблю”».
«На пятьдесят политических арестантов, – пишет Готье, – принадлежащих к среднему – если не к высшему – классу рабочих такого большого города, как Лион, по крайней мере полдюжины чувствуют себя в тюрьме как дома и сближаются больше с уголовными арестантами, от которых заимствуют и нравы, и манеры, и язык, и противоестественные аппетиты – вообще всю их дикость и злобу. Я здесь говорю, конечно, не о тех, которых полиция захватила по ошибке, и не о тех, которые еще прежде побывали в тюрьме и успели с ней свыкнуться».