Евдосе удалось наконец освободиться от юбки, и она стремглав помчалась к лесу. Около самой опушки она споткнулась и упала, встала, побежала опять. Несколько девок, поумнее, смекнули, в чем дело, и бросились вдогонку. Шульган, смешно подпрыгивая, подскочил к Макарусю и, тыча своим костылем в его глупую, осоловевшую морду, закричал не своим, каким-то бабьим, порванным голосом:
– Сгубил девку, изверг бесстыжий! Но и тебе не жить на свете! Не снесет тебя земля!
Парни выхватили из костра палки и горящими били казака. Костер развалился – сделалось темно. Привели Евдосю. Ее черты дышали безумием. Кровавые отблески луны прыгали в ее зрачках. Она молчала и словно не видела никого и никого не узнавала и вдруг зашлась леденящим смехом, вскинув лицо к мерцающему небу. Вокруг нее снова сложился хоровод, но теперь это был уже неподвижный, мертвый круг, кое-как составленный из притихших людей. Евдося делала шаг, и на шаг пятились люди, охватившие любопытством ее маленькую фигурку. Парни и девки молча стояли, испуганно отступая от каждого ее движения, словно освобождая место для неведомого и страшного беззвучного, танца.
Евдося заглянула в каждое лицо, а потом села на землю и принялась рвать траву, складывая к себе в фартук травинку за травинкой. Тут всем стало ясно, что она повредилась умом. Девки запричитали сперва тихонько, потом все громче и тревожнее. Парни, косясь на девушек, насупленно молчали. Хмель мигом слетел с Макаруся, и он сгинул впотьмах.
Долго еще гвалт раздавался на поляне: озабоченно перекликались потерявшие друг друга знакомцы, всхлипывали сердобольные девки и возбужденно говорили парни, потом все успокоилось, и снова раздались смешки и даже звуки поцелуев. Разбросанные угли догорали на утоптанной траве, и надрывные рыдания неутешной Устымки оглашали то место, где еще недавно пели и веселились люди, заглушая сосредоточенные шорохи ночи.
Той же ночью
понесли из села ведьму . Бабы из лоскутов и латок сшили чучело и, насадив на тычку, понесли к Бугу. Там, на берегу, побрали палок и разбили его на шматки, а шматки побросали в воду, и неумолимая бурлящая волна потащила их в черные омуты.
«Иваново сонейко ходыло, ходыло,
Ой, раненько зашло, наоколо обойшло
На Ивана. Летала видьмэшчо с Киева до Киева
На Ивана, на Ивана».
Закончив петь, бабы молча смотрели, как извилистый Буг влечет за собой безвольные ветви ив и ужом серебрится под низкой багряной луной.
С этих пор Евдося все больше пропадала за деревней, забираясь в самые чащобы. Она бегала по топкой чернике, со смехом перепрыгивая с кочки на кочку, или ходила под соснами, собирала рыжие и ломкие иголки, складывала их в фартук и несла через дорогу, под дуб, что стоял на Куптии. В его тени, беззвучно шевеля губами, она считала и насыпала иглы ровными кучками, и случайный прохожий никогда больше не слышал на Олендарской дороге щемящих и чудесных песен. Старый дуб еще пуще бережет ее от палящего солнца и беспокойного дождя: ни одна капля не проберется между его угрюмо сдвинутых, насупленных лап, ни один непрошеный луч не пронзит его густую крону, и едва прикоснется, упругая ветка отбросит его назад, в голубую стихию беспечной радости.