Юрий Арсеньевич потопал ногой по лакированной решетке настила, поводил биноклем по горизонту налево-направо, еще раз глянул, остановилось ли судно, потом сдернул перчатки и хлопнул ими по выгородке отличительного огня. Он был зол. Не вообще зол, а зол на ту никчемную работу, которую ему предстояло делать. Отыскать какую-то одинокую швартовную бочку невдалеке от островка со странным названием Дристяной Баклыш, среди шхерного мелководья, усыпанного островками, отмелями, камнями и камешками — лудами и лудками по-здешнему; поднять ее на борт вместе с цепью и железобетонным кубиком якоря, — чего же необычного? Но для этого нужно было несколько суток шлепать сюда на таком судне, лезть в эти шхеры, когда все ограждение навигационных опасностей уже снято на зиму предусмотрительными гидрографами, — не слишком ли много накладных расходов на это дело? Наверняка один прогон «Арктура» сюда обойдется дороже, чем сама швартовная бочка вместе с липким илом на якоре и ржавчиной на ее плоской крышке!
Таким образом, капитан был зол.
Он только что привел «Арктур» с дальнего севера, от самых зеленых многолетних паковых льдов, откуда и полюс можно было увидеть, стоило только влезть на фок-мачту да еще потом пройти по льдам миль шестьсот — семьсот, совсем немного в масштабе земного шара.
Вот там была работа! Там они ставили такие же рыжие, пляшущие на волнах бочки, с длинными тросами, уходящими к якорям на океанском дне; а потом к этим бочкам деловитые буксиры, оберегаясь штормов, тащили мишени, похожие на огромные каноэ под сетчатым металлическим парусом; и хваткие ребята с буксиров поскорее цепляли эти мишени к бочкам, к ушкам-огонам тросов, и мишени оставались покачиваться на волне.
А сам «Арктур» и буксиры отходили подальше в сторонку, в район, который им указывали, и тоже оставались покачиваться на волне.
И нужно было делать все быстро, и ладно, и четко, потому что надвигались от полюса коренные тяжелые льды, а надо льдами, над морем вдоль них, над снегом, над океанскими течениями регулярно, по графику, шныряли и вертелись американские разведывательные самолеты, ну и конечно, по возможности, самолеты всех их коллег по блокам, и, забираяясь повыше над заборами границ, высматривали, что поделывают в данный момент Советы.
Советы, пока они пытались подглядеть, ничего не поделывали, «Арктур» и буксиры болтались на волне, качали мачтами, процарапывая ранние полярные сияния…
Ра-кеты, ракеты-ы-ы, ракеты!
И седой, а может быть какой-нибудь совсем молодой, генерал в Москве говорил в селектор что-нибудь такое вроде «давайте!» и, может быть, при этом недоволен был адъютантом, который отрегулировал репродуктор на слишком большую громкость, а пока генерал, морщась, уменьшал на динамике громкость уже отзвучавшей команды, она, его команда, это самое «давайте!», уже была под Симферополем или там где-нибудь у Владивостока и заканчивалась по цепочке на романтичном юном лейтенанте с пижонскими бакенбардочками, недавно окончившем училище ракетных войск; лейтенант доводил приказ генерала до кнопки. А кнопку, шмыгнув простуженным носом, нажимал солдат Арнольд Иванов, по второму году службы, подстриженный, образование среднетехническое, имеющий на сегодня замечание от старшины за неправильно подшитый воротничок, и — залп! старт! Она, голубушка, снималась с места и шла, шла как надо, над всей страной, над водохранилищами, над льняными нолями, над подругой солдата Иванова, грызущей сопромат за третий курс, над старенькой мамой того самого лейтенанта, над крепостными стенами, над туристскими кострами, над заревом коксовых печей, над звездами могил и под звездами Вселенной — протяжная молния, голубая точка в темном небе. А Родина, милая страна, спала и бодрствовала — все сразу умещается на ее одиннадцати часовых поясах — и не знала, что в сей миг рождается, родилось новое ее оружие, так же как окрестные деревни не знали три десятка лет назад, что их разбудила и ослепила «катюша»…