А потом, перевалив свою горку, ракета видела цель и устремлялась туда, вниз, к мишени, и только щепочками сыпались с мишени радиолокационные, из углового железа, рефлекторы, и приседали в серую воду по самые круглые маковки швартовных рымов рыжие бочки, и потом по огромной округлой аккуратной дыре в тонкой сеточке на мишени видно было, с какой же страшной скоростью пронеслась сквозь нее головка ракеты — простая, без начинки пока, болванка… Так же, наверное, рассекал в воздухе шелковые платки средневековый арабский клинок…
Вот это была работа! Как праздник.
Безо всяких можно было забыть папу-маму в всех женщин России, разглядывая одну эту круглую аккуратную дыру в металлической сетке. А в другой мишени такая же дыра, навылет, была в самом стальном корпусе, и стармех «Арктура» Осокин с уважением погладил гладкие, словно шарошкой шлифованные края пробоины, заглянул внутрь и, как в тоннеле, увидел на другом конце ломаную линию пакового льда…
Потом впечатление оттаивало, и становилось спокойнее и за папу-маму, и за всех женщин России, хотя кое-кто и старается внушить, что земной шар крутится ныне на острие ракеты, как цветной мяч на обтекаемом носу дрессированного морского льва. Не так скользко дело, уважаемые братцы, пока появляются словно бы сверленые пробоины, сквозь которые, как в стереотрубу, видна полоска далекого льда…
Бочки, после того как буксиры уводили мишень, снимать было гораздо интереснее. Бочка взлетала на зыби и с лязгом билась о корпус, так, что летели осколки с ее деревянного отбойного бруса и щелкали, лопаясь, крепежные болты; а боцман, ахово прыгнувший на бочку, пластался на ее крышке, как Иисус на кресте, стараясь сохранить равновесие, не слететь с бочки, не перевернуться вместе с ней и не попасть под кормовой подзор судна, — тогда сразу — мясные консервы…
Затем до нитки вымокшего боцмана сдергивали с бочки пеньковым шкертом, и нужно было начинать все сначала.
Впрочем, принципиального значения это не имеет, так как никто еще на воде не ведет себя так норовисто, как обыкновенная круглая швартовная бочка. Причем ей совершенно безразлично, на какой воде прыгать, кланяться, вихляться и крутиться вокруг своей оси: то ли в экваториальной Атлантике, то ли на самом тихом Соломбальском плесе — была бы волнишка высотой от полуметра и выше, а там бочка покажет такие фортели, такой форс-мажор, что будь здоров!
— Вообще на этом деле медали не заработаешь, — говорил Юрию Арсеньевичу его кореш и однокашник Митя Соколов, капитан такого же судна, только уже заслуженного, парового, маломощного. Митя искренне недоумевал, почему Юрия Арсеньевича понесло с хорошей транспортной работы на это подъемное судно, чернорабочее, хотя и оснащенное по последнему слову техники, — ведь не из-за прибавки же к окладу в двадцать рублей? Сам Митя Соколов не то чтобы так уж любил эту свою работу, он просто привык, притерпелся к ней настолько, что мог уже с усмешкой говорить о самых лихих переплетах, в которые попадал; а свой пароход, закопченный и низкобортный, с длинным хоботом-краном на носу, он так же усмешливо называл «черный лебедь».