развлекался наблюдениями за различными птицами, пытаясь застичь их врасплох, в необычных положениях. Особый интерес вызывали у него воробьи. Насыпав на площадку крошки, стоя неподвижно, как колода, он утрачивал всякое сходство с человеческим существом. Не походил он и на статую. Даже в минуты отдыха, расслабившись, позой своей он никак не напоминал те скульптурные изображения, что располагаются на крышках саркофагов, будь то этрусские супружеские пары, или же фигуры вооруженных до зубов ландграфов. Не было в нем сходства и с непристойно нагими старцами со струящимися бородами и сладкими взорами, царственно опирающимися о ствол дерева, которые в античной пластике представляют собой реки и земное изобилие. Не похож он был ни на одного из раненых или умирающих гладиаторов. Облик этого чудака имел скорее не скульптурный, а окаменевший вид, подобный трупам, отрытым в Помпеях.
[9]Его попытки улечься на площадке завершались тем, что он сливался с ней в единое целое, выплощаживался, превращался в большой грубо обработанный брус, приколоченный в спешке к доскам, чтобы удержать площадку в равновесии в случае возможного, но никогда не случавшеюся толчка. Поэтому, когда он был в засаде, площадка казалась опрокинутой, поскольку естественно предположить, что укрепляющий прочность досок брус должен находиться внизу. С такого близкого расстояния воробьи имели поистине диковинный вид. Птичьи головы своей озадачивающей и тревожащей таинственностью не раз заставляли Гебдомероса погружаться в сложные метафизические размышления, и чаще всего он рассуждал о головках перепелок; среди прочих волнующих его воображение голов на первом месте была голова курицы, меньше беспокоила голова петуха, а еще меньше гуся или утки. Он считал голову птицы символом дурного, абстрактным предзнаменованием беды. Он полагал, что египтяне наделяли скульптурные и живописные изображения божеств и прочих существ птичьими головами с целью использовать их в качестве гомеопатического средства для излечения своих страхов и чрезмерной мнительности: зло излечивалось злом. Считал он также, что в Италии жест, обозначающий рога (дьявола), показывают по той же причине, то есть из суеверного страха. Эти мысли навещали его главным образом тогда, когда он оказывался среди пиний заброшенного сада; там, посреди заросших газонов, стояли брошенные бронзовые колесницы и скульптурные изображения толстокожих животных; утопал в грязи курятника носорог; а за стеной, с другой стороны того смехотворного заграждения, которое служило границей соседствующих владений, обозначенной лишь для того, чтобы их владельцы не ссорились, вытаптывая друг у друга капусту и латук, находилась