Сердце у меня радостно забилось — Соколов.
— Как рация? — спросил Соколов. — Связаться сможешь? Быстро?
— Смогу, смогу!
Я присела на корточки, раскрыла сумку. Алеша отломил палку, прикрепил к ней антенну и держал так в вытянутой руке. Я волновалась — слушают ли меня там, мы должны приземлиться позже, позже начать связь. Но нажала на ключ, ярко мигнула индикаторная лампочка передатчика.
— Работает?
— Да.
Соколов протянул текст, я зашифровала и стала передавать в Центр о случившемся. Радиограмма спрашивала как быть?.. Разведчики тихо сидели на корточках вокруг, курили в рукав, ждали ответа. Ответ был краток: обеим группам соединиться под командой Соколова и идти обратно через линию фронта.
К концу вторых суток решили уходить — оставаться дальше в районе упавшего самолета опасно, нас, вероятно, уже искали немцы. Уходили молча, с тяжелым сердцем — не хватало одного разведчика и экипажа. Ждали, искали, опять ждали.
Больше нельзя.
Соколов в последний раз спросил Василия:
— Не вспомнил?
— Нет, — сказал Василий.
Я почему-то была уверена, он помнит. Он должен был прыгать последним и помнить, остался ли кто в самолете, прыгали ли за ним летчики. «Не помню», — твердил он. Он держался спокойно, уверенно, как человек с чистой совестью. Может быть, я напрасно его подозреваю — он прыгал, как положено, а последний разведчик или прыгнул неудачно или заблудился.
Путь к линии фронта оказался нелегким. Шли в обход, через овраги и целину, кустарниками и рощицами. Это удлиняло путь, но напрямую идти было рискованно. Все лишнее побросали, я несла только рацию, Василий — продукты. На пятый день выяснилось: продуктов мало, а идти еще много. Соколов велел собрать остатки и сам делил на привалах сухари и сахар.
Этой ночью мы услышали пулеметную перестрелку, еще далекую, неразборчивую. Приближалась линия фронта.
Соколов сказал мне:
— Теперь иди следом за мной, не отставай ни на шаг.
Наверное, потому, что связь с Центром держала я, а не Алеша.
Но Соколов и Василию приказал:
— Идешь вслед за радистом.
У меня Василий уже не вызывал недоверия. Мало разговаривал, но наравне со всеми нес тяготы перехода, держался хорошо. И я уже поверила, что ничего плохого он не совершил. Просто испугался в горящем самолете — не храброго десятка человек, потому не помнил ничего.
Утром, переходя ручей, напоролись на двух немецких солдат. Один быстро сообразил — кинулся на землю и стал отползать за холмик. Он уже поливал нас из автомата, а второй все еще метался на поляне. Чья-то пуля уложила его. А первый продолжал стрелять.