Жить не дано дважды (Хвостова) - страница 84

Я сказала — меня вызывают, не знает ли он, куда пройти. Часовой молча выслушал, молча пожал плечами — ничего, мол, не знаю.

Я разозлилась:

— Чего тогда здесь стоишь?

Солдат равнодушно сказал:

— Шпиона, что ли, привели.

Я побежала по коридору и постучалась в первую дверь. Никто не ответил. Снова постучала — сильнее. Дверь приоткрылась.

— Тебе чего? — спросил солдат с автоматом на груди.

— Меня вызыв…

Я осеклась. В двух шагах от двери, на стуле, сидел Василий. Наши взгляды встретились на один миг, и Василий отвернулся. Опустил голову.

Страх — это все, что я увидела в его взгляде. Животный страх, страх загнанной собаки. Да и вид у него был нашкодившей собаки — ободранный, грязный, ссутуленный.

Гнев ударил в голову. Все вспомнилось за один миг. Хотелось задушить его своими руками. Задушить за подлость, чтобы не оскверняла такая мразь землю.

— Пройдите, товарищ сержант! — негромко, но настойчиво сказал солдат. — Не полагается.

Если бы он знал, этот солдат, кого сторожит, забыл бы про магическое солдатское слово — полагается, не полагается.

Я прошла через комнату в соседнюю дверь. Увидела за столом Прищуренного и только почувствовала, как глубоко врезались ногти в ладони. Едва расправились пальцы.

— Ну вот, Маленькая, — сказал незнакомый голос, — узнали, небось, напарника?

За столом у окна сидел пожилой полковник. Перед ним лежали какие-то бумаги.

— Еще бы не узнать, товарищ полковник! Задушить хотела…

— Ишь вы какая! Сердитая… А вот он тут плакался, чуть чернильницы через верх не пролились. Ошибся, говорит.

— Ошибся?! Это он-то ошибся?!

Я оглянулась — руки Василия, вылезающие из короткого немецкого кителя, мелко дрожали.

— Он что, товарищ полковник, перебежал от немцев?

— Где там, — махнул рукой полковник. — В плен попал.

Полковник задал несколько вопросов, видимо, он готовил документы для трибунала. Ответы мои записал. Потом спросил:

— Вы хотите ему что-нибудь сказать?

— Да.

Мы трое прошли в первую комнату. Руки Василия запрыгали. Он втянул голову в плечи, кажется, ждал удара. Больших усилий стоило мне, чтобы не дать ему по щеке.

— Так кто оказался прав? — спросила я тихо. Василий молчал.

— Если мое слово что-нибудь значит, — сказала я громко, — я буду просить, чтобы тебя расстреляли. Не место тебе среди людей.

Василия едва поставили на ноги, чтобы вывести. Шел он шаркающей, немощной походкой. Трус есть трус. Он и умереть не сумеет по-человечески.

Забегая вперед, скажу — Василия приговорили к расстрелу, но заменили штрафным батальоном. Там он и погиб, не знаю, со славой или бесславно. Скорее последнее. Такие не способны совершить подвиг, они убивают себя трусостью. Но и та уже польза была, что его смерть оставила другому жизнь.