— У таких типов редкая профессиональная память, — задумчиво сказал Федор. — Предположим, что в этот раз он не узнал — быстро пролетел. Но в другой раз может и узнать, Женечка. Тебе надо быть настороже.
— Хорошо, — сказала я беспечно, — постараюсь не попадаться ему на глаза. Но честное слово, Федор, он не может помнить меня.
Если бы я только знала тогда, как ошиблась.
Вошел Федор, задержавшийся сегодня на работе. Следом — Семен, рот — полумесяцем до ушей. Сейчас у него хорошее лицо — русского парня, у которого не зря прошел день и которому повеселиться от души не грех. Таким он входил и в свой дом в Смоленске, где его ждали — жена, похожая на девочку-подростка, и дочка, лепечущая первые слова: «мам-ма», «пап-па». Наверное, и жена его полюбила вот таким — с улыбкой полумесяцем, со смешинками в карих с золотинкой глазах, простодушного и открытого парня. Счастье, что она не знает, и, может быть, никогда не узнает теперешнего Семена — хмурого, замкнутого, отчужденного. Семен становился улыбчивым лишь после большой удачи.
— Ну, вот, Женя! — шумит он. — Понимаешь, какая штука? Переправа в Унгенах взлетела!
Мне должно быть безразлично, потому что для Семена я — просто сестра Федора. И мне безразлично.
— Вы-то чему радуетесь?
Семен шумит:
— Глупая ты еще девчонка — одни кавалеры немчики-румынчики у тебя на уме!.. Наши разбомбили, наши, наши, — напирает он на «наши».
— Ну и разбомбили… А немцы новую там же наведут.
— А вот и не там! Новую они… — Семен прикусывает язык — чуть не проболтался. Я смеюсь, а он ругается: — Вертихвостка ты!
Когда Семен уходит, Федор говорит:
— Передашь, Женя, нашим — новую переправу наводят южнее…
Я записываю, добавляю к тому, что собрано для сегодняшней радиограммы в Центр. Потом этот клочок бумаги с записями Федор уничтожит собственноручно.
На крыльце знакомые шаги. Едва успеваю спрятать листок — входит Адлер. Когда он застает вот так, врасплох, мне трудно спрятать ненависть. Меня прямо тошнит от моего «кавалера». Каратель проклятый!
Говорят же, бог шельму метит. Нарочно не придумаешь такой гнусной рожи. Узкая, длинная. Кожа грязно-прыщеватая. Источающие масло маленькие глазки не поймешь какого цвета. И длинный, тонкий рот, в уголках которого всегда пузырьки слюны. Да еще эта родинка с пучком волос под носом.
Адлер проводит пальцем по сиденью стула, морщится, но сажает свой тощий отутюженный зад.
Я думаю про себя: все, что есть отвратительного в роде человеческом, сосредоточилось в нем — фашистском отродье. Потому я так люто и ненавижу его.
— …устает Женечка, — слышу голос Федора. — Работа тяжелая, а она слабенькая…