Вдруг Мокей с живостью обратился к нему.
– А я ведь еще песню подслушал, – промолвил он, улыбаясь.
– Какую?
– Да уж песня! Всем песням песня. Девки от табашника переняли.
– Ну, говори, говори.
– Говорить-то говорить… – Мокей почесал за ухом. – Только ты уж, Петрович, без обиды… Больно хороша песня!
Тутолмин в изумлении посмотрел на него.
– А я разве тебя обижал? – спросил он.
– Ну, как можно обижать, – с предупредительностью возразил Мокей и добавил вкрадчиво: – А все-таки маловато.
– Да чего маловато-то?
– А насчет песен… Это ты уж как хочешь, а оно, брат, тово… Тоже ее запомни всякую… Ее, брат, тоже не всякий запомнит.
– Ну, сколько же тебе?
– Да что уж… Все бы, глядишь, четвертачок надо… – И он нерешительно взглянул на Тутолмина.
– Ну, ладно, – сердито сказал Илья Петрович, – говори, что там за песня. – Он раскрыл свою книжку.
Мокей крякнул и плутовато улыбнулся.
– Пиши, – вымолвил он, – пиши…
Купил Шаша две бутылки,
Одна – пиво, другой – ром,
Давай с тобой разопьем,
Бутылочки разобьем…
Э-их, будем пить и кутить —
Нам немножко с тобой жить.
Тебя, миленок, женить…
– Да ты чего ж не пишешь? – вдруг спросил он.
Но Тутолмин в негодовании захлопнул книжку и плюнул.
– Черти вы! – решительно воскликнул он. – Мало вас, чертей, дурачат!.. Я тебе не только четвертак – пятака не дам за этакую песню!
– О? Ай не хороша? – в наивном удивлении вымолвил Мокей и тотчас же прибавил в примирительном тоне: – А не хороша – и шуты с ней!.. Эй вы, размилашки! – И он весело замахал на лошадей.
А Илья Петрович долго не мог успокоиться. Он и прежде выслушивал подобные песни в страшной досаде, эта же «песня песней» как-то особенно взволновала его. «Ведь переняли же эдакую гадость, – восклицал он, – а старые песни не перенимают… Так и вымирают старые песни, и глохнут бесследно…» И он погрузился в прискорбные размышления.
Мокей тоже думал, но о чем, неизвестно, и только после долгого перерыва он мотнул головою и опять обратился к Илье Петровичу.
– А что, Петрович, барышня эта, покойница… как ты полагаешь? – он вопросительно посмотрел на Тутолмина.
– Что полагать-то? – с неохотой ответил тот.
– Помнишь, ты приходил-то с ней.
– Ну?
Мокей решительно тряхнул волосами.
– Я так полагаю – она из блаженных, – произнес он и ловко стегнул коренника под седелку.
– Как это из блаженных? – угрюмо осведомился Илья Петрович.
– А из блаженных. Вот блаженные бывают, которые…
Тутолмин хотел было что-то ответить, но посмотрел вдаль и вскрикнул в тревоге. Кудрявая полоска сизого дыма тянулась по горизонту, быстро приближаясь к далекому вокзалу. И до того ужасным показалось Тутолмину опоздать на этот поезд и снова возвратиться в Волхонку, что он даже в лице изменился. «Гони, Мокей!» – закричал он. Мокей поплевал на руки, поправил картуз и вдруг возопил благим матом. Лошаденки рванулись в испуге, колеса неистово загремели, седая пыль заклубилась и затолкалась мутным столбом… «Гони!» – кричал Илья Петрович, не отрывая глаз от поезда, победоносно подходившего к вокзалу. Тележка подпрыгивала, пыль летела ему в лицо и в рот, Мокеев кнут жгучей полоской проскользнул по его носу, а он ничего не примечал и, крепко ухватившись за края тележки, взывал отчаянным голосом: – Гони, гони, Мокей!..