— А ты когда с Астафьевым познакомился?
— Много лет назад мы с ним одновременно оказались участниками конгресса интеллектуалов, проходившего в Брюсселе, куда приехали представители творческой элиты многих стран мира. Конгресс почему-то не клеился, разброс мнений был огромный, никто никого не слушал, возникла такая странная обстановка некоего равнодушия, формального отношения к важным делам. Председательствующий неожиданно дал слово Астафьеву, и каким-то непостижимым образом Виктор Петрович в одно мгновение собрал общее внимание своим простым неторопливым рассказом о житье-бытье маленькой сибирской деревушки близ Красноярска. Подробности простейшего человеческого существования, деревенского жизненного уклада, столь близкого и понятного каждому человеку, живущему на земле, захватили общее внимание. Эта речь была столь доходчива и пронзительна, что в зале воцарилась какая-то совершенно мистическая тишина. Его неторопливый простой говор, неповторимая интонация, тембр голоса, улыбка и это его мужское, мужицкоеобаяние буквально покорили весь зал. Несмотря на то что все это переводилось на самые диковинные языки мира, разговор шел как бы вне перевода. Все им сказанное было так ярко и весомо, что его выступление произвело своего рода сенсацию, стало главным событием того памятного конгресса. Он потряс меня тогда вот этой своей удивительной, безыскусной интонацией. И еще — знание жизни, крестьянская простецкая мудрость сочетались в нем с поразительным изяществом всей его личности. Все, чего он ни касался, любой темы, все и всегда он делал с каким-то внутренним тактом, подспудным благородством. Мне кажется, что вот такой русский самородок, вышедший из глубины народной и сторицей вернувший народу все своими произведениями, и есть подлинный феномен нашего времени. И уж точно, что мы, живя в столицах, забыли о возможности такого вот естественного человеческого поведения.
— Помнишь нашу последнюю с ним встречу? За год, что ли, до его смерти?
— Да. Мы провожаем его в Красноярск. Мы пьем на посошок, стоя за шатким столиком в скромнейшей непритязательной обстановке аэровокзала, — Виктор Петрович, ты, я, поэт Роман Солнцев. И накал внезапного дружеского чувства, которое возникло в эти последние счастливые минуты, был столь ровен и силен, что для меня образ Виктора Петровича навсегда остается незамутненным и чистым шедевром светлого человеческого существования на земле... Возможно, он себя недовыразил, что-то недосказал, где-то был неточен, но он, несомненно, был крупной, очень крупной личностью.