В заседании 11 апреля приступлено было к баллотированию закрытыми шарами, причем Бородин получил семнадцать избирательных и один неизбирательный шар-Конференция Академии определила: доктора Бородина назначить ординарным профессором химии с содержанием, этой должности присвоенным».
БОРОДИН
Да, тяжела ты, шапка Мономаха, то бишь генеральские эполеты. Ну вот, нынче жара стоит, белые ночи и всякое цветенье. Явился вчера на экзамен эдак запросто, в светлом костюме. И, как на грех, пожаловал президент Академии. Сделал мне «легонькое замечание», что нынче, мол, времена строгие, так лучше бы приходить в форме. А уж к остальным как цеплялся, как распекал студентов — ни в сказке сказать, ни в письме описать. Тот не так сидит, этот не вовремя ходит, другой не там стоит или руки непочтительно держит. Ну погоди ж, в пику господину президенту надену вот завтра не погоны, а эполеты. Но, по правде говоря, смешной я в «енараль-ской»-то форме. Сразу делаюсь «старичок», даром что покуда молод. Зато как я возложил на себя всю амуницию, сияние пошло во все стороны. Могу позировать для какой-нибудь картины вроде Рафаэлева «Преображения». Ведь все сияет: воротник, обшлага; шестнадцать пуговиц — как звезды; эполеты убийственны, как два солнца. Но это еще не все! Сияет темляк, сияет околыш кепи — одним словом, «ваше сиятельство», да и только.
ЕКАТЕРИНА СЕРГЕЕВНА
«Ваше сиятельство, ординарный профессор господин Бородин, как же мне плохо живется без вас. Сашенька, миленький, страшно, тоскливо». Как бы уж я ему пожаловалась сейчас! Не могу быть покойна, покуда приходится жить врозь. Я теперь, без него, начинаю бояться всего пуще прежнего. Когда он рядом, посмеется, успокоит да еще какие-нибудь стишки сочинит про мои глупости. Как начнет вспоминать мои страхи, сама смеюсь. А теперь боюсь. Точно, как он пишет: «…будешь скучать одна и бояться кривых потолков, воров, собак, лошадей, кур, коров, мух, тараканов, пьяных мужиков, трезвых мужиков, баб, ребятишек, цыплят, воробьев, грозы, холеры, тифа, простуды, разбойников, темных ночей…» Все живут как люди, а я вечно мыкаюсь. Все по ночам спят, а я думаю бог знает о чем и задыхаюсь. За что, за что такое наказание? Отчего я не могу быть всегда при нем? Гнилой Петербург — едва зиму протянешь, и уже надо бежать вон. И думаю, думаю… как он с утра до ночи работает, забывает обедать, хлопочет сразу за десятерых просителей. А о нем кто хлопочет? У «тетушки» своих огорчений полным-полно, одряхлела, к нам и добираться тяжело.
Сашура даже и симфонию, наверное, опять совсем забросил. «Все народы» в дом теперь не ходят, я у него над душой не стою, новых строчек не прошу, не играю. А поначалу как все хорошо устроилось. Что ж, что денег было мало — я хозяйство умно вела. Приятные это были хлопоты. И на рынок бегала, и на рыбный садок, во все сама вникала, обдумывала кушанья, соображалась с расходами. Гуляли каждый день в госпитальном саду, музицировали. И все Сашины «музикусы» к нам стали ходить. Конечно, стол у меня всегда скромный: закуски, домашний пирог. Зато чай самый лучший. И так я их всех полюбила! И кумир их, Балакирев, мне вовсе не страшен оказался. Да он сразу меня оценил, как только мы вместе за фортепьяно сели. Умница, совершенно сошелся со мной в восторгах по поводу Листа. А «Мефисто-вальс» играл… сам точно Мефистофель!.. Вот так-то без сна намучаюсь ночью и готова с утра сей же час посылать за билетом на Петербург. А куда я такая гожусь? Вот и Саша пишет, что Боткин Сергей Петрович велел меня в Москве держать до самых морозов. Пока у них там Нева станет и сырости поубавится…