На празднике у Давыдовых Петр Ильич пробыл немногим более недели. Напряженная обстановка в семье вызывала тяжелое чувство. И хотя ему было приятно в родной Каменке, какие-то постоянно возникающие шероховатости в отношениях на каждом шагу его коробили. Болезнь сестры и Танины несчастья особенно сказались на поведении Льва Васильевича. Вместо привычного дружеского расположения и сердечности у него все чаще наблюдались вспышки недовольства. Здоровая некогда натура в результате нервного истощения обнаружила те неприятные свойства, которые в той или иной мере живут по^ти в каждом человеке, но в обычных условиях подавляются нравственными требованиями жизни. Теперь Лев Васильевич легко раздражался по пустякам, и Петр Ильич с сожалением замечал, что в эти моменты Лев Васильевич доходил иногда до барского самодурства, которое выглядело резким диссонансом в сравнении с его прежней теплотой и любовью. Ему тяжело было видеть эти перемены в человеке, который, как и Александра Ильинична, совсем еще недавно олицетворял счастье каменской семьи, казавшееся незыблемым. Еще тяжелее было замечать в этих переменах элементы личной неприязни, словно Петр Ильич и вообще семейство Чайковских было повинно в происходившем медленном разрушении счастливой большой семьи.
Петр Ильич все время ожидал чего-то еще более недоброго и болезненного. В таком тяжелом ожидании прошли последние дни и часы перед его отъездом, и предчувствия сбылись.
При имении Давыдовых был сахарный завод. Бухгалтером там работал некий Сангурский. Его сын Гриша, с которым Петр Ильич был дружен, обратился к нему с просьбой устроить его на службу при железной дороге. Петр Ильич обещал и договорился об этом с Колей Мекк. Гриша в числе очень многих почитателей Чайковского пришел на станцию, чтобы его проводить. В ожидании поезда он стоял рядом с Петром Ильичем, который стал было объяснять ему, что со службой все будет в порядке. В этот момент Лев Васильевич, заметивший, что Гриша не снял шапки, закричал: "Вон убирайся, невежа!"107
Все внезапно смолкли. Провожавшие Петра Ильича знали его добрую и чувствительную натуру, знали также его любовь и привязанность к семье Давыдовых и поняли, что в это мгновение переживал Чайковский. Наступившая тишина коллективного чувства испуга и сострадания только усилили боль от нанесенного удара. Петр Ильич вообще не выносил грубого обращения с людьми, к какому бы сословию они ни принадлежали, а здесь эта грубость задевала и лично его. Он был одновременно возмущен и подавлен. Подошел поезд. С трудом заставил себя Петр Ильич протянуть руку Льву Васильевичу. Обида не проходила долго, и много дней спустя он писал: "Я чувствую, что не скоро прощу Каменке все, что я испытал в эту поездку, а последнее впечатление неизгладимо"