Когда мы отправились в наше «Первое театральное турне» (так оно озаглавлено в моем дневнике), мне вспомнились легендарные слова Марии Стюарт накануне казни: «Помните, что мировая сцена простирается далеко за пределы английского королевства». В Гамбурге, как потом в Берлине, а чуть позднее в Югославии (везде — в связи с постановками пьес Гарольда) было трудно вообразить, какой галдеж поднимут в Англии: за границей с нами обращались как с совершенно обычной парой. Я всегда любила ходить в театр — еще с самого детства, когда жила в Оксфорде и учитель плотницкого дела из «Драгон скул»[20] постоянно водил меня в «Нью-тиэтр» и «Плейхаус»: впоследствии мы шутили, что мне нравилось ходить в театр куда больше, чем самому Гарольду. По сути дела — как зритель, а не как участник — я наслаждалась миром политики, к которому принадлежали мои родители (лейбористская партия) и мой первый муж (тори). Где-то в глубине души я очень любила историю, тоже с самого детства; но этот мир, мир истории, был моим и только моим.
Одно из грозных пророчеств моей матери: «Тебя никогда не примут в театральных кругах» — всегда вызывал у меня смех, и впоследствии мы часто его вспоминали. Что же это были за круги? На самом деле — возможно, из-за того что представители этих знаменитых кругов были растроганы нашей с Гарольдом взаимной преданностью, — мне всегда оказывали самый теплый прием. Куда более теплый, думала я, чем в те времена, когда я была дочерью пэра-лейбориста и состояла в браке с парламентарием-тори. Я не могла не подумать, что ни один из двух моих браков нисколько не напоминал того, чего желали для меня родители, — скорее напротив. Годы спустя, уже после смерти Хью, мама призналась мне, что, несмотря на искреннюю любовь к Хью, она питала отвращение к его «правым взглядам». Но, надо отдать ей должное, прекрасно это скрывала. Пожалуй, отчасти это «отвращение» объясняется тем, что мы с Хью поженились во времена Суэцкого кризиса[21] и Хью был активным сторонником военных действий, а мои родители — столь же активными их противниками.
6 мая 1976 г.
Днем Гарольд и Беккет пропустили по стаканчику перед премьерой «Конца игры»[22]. Обсуждали дела Гарольда. Гарольд сказал мне, что никогда не был так близок с Сэмом, которого просто боготворит. Потом — у Джоселин Герберт[23], ужин в честь Беккета. Я была потрясена внешностью Беккета, элегантной суровостью его высокой, худощавой фигуры; у него густые, седые до белизны волосы и зеленовато-голубые глаза. Позже мне приснилось, что он ведет нас по улицам в цвету — не совсем то, чего можно ожидать от автора «Конца игры»! В тот вечер Беккет играл на фортепиано — по-моему, Гайдна. В его игре было нечто столь живое и решительное, что острая тоска, присущая его пьесе, отступала на второй план.