Следует отметить, что в его интересе к политике не было ничего поверхностного. Как мне казалось, Гарольд тратил на изучение волновавших его вопросов большую часть дня. Кабинет на Обри-роуд постепенно стал чем-то вроде склада правозащитной литературы. Здесь он черпал материал для своих речей, своих выступлений по телевидению, привлекавших внимание к широкому кругу вопросов.
Тем не менее отнюдь не все, кто вступал с Гарольдом в политические дискуссии в восьмидесятые и девяностые годы, считали, что им так уж посчастливилось. У меня в дневнике записано, что в 1981 году в Нью-Йорке у Гарольда вышла ссора с Джоан Дидион[57] по поводу политики США в отношении Сальвадора. Джоан нанесла ответный удар: «А как насчет Фолклендских островов». То ли Джоан назвала Гарольда «безрассудным», то ли он ее, но, конечно же, прощаясь, они обнялись в знак примирения.
Безрассуден — пусть, но был ли он прав? Гарольд отвечал на этот вопрос вопросом: «Почему они не уделяют внимания тому, что меня возмущает?» Конечно же, обвинения в «безрассудстве» или «противоречии здравому смыслу» часто предъявлялись Гарольду во время политических дискуссий — признаюсь, я и сама иногда бросала ему: «Как можно забывать о судьбе писателя на Кубе…» После смерти Гарольда среди тех вещиц, что он хранил в своем столе, я нашла карточку, оставшуюся от какого-то званого обеда, где курсивом значилось: «Антония». Вероятно, в тот вечер на противоположной стороне стола случился очередной спор. На обратной стороне карточки я нацарапала: «Дорогой, ты прав. ЗАМОЛЧИ». Разумеется, именно так я тогда и чувствовала: и я была польщена и тронута тем, что Гарольд сохранил карточку на память.
В сущности, усилия, предпринимаемые Гарольдом в области международного протеста, были направлены на Латинскую и Южную Америку, в особенности, Никарагуа. Потом — на Восточную Европу и поддержку диссидентов, в особенности, в Чехословакии. И, наконец, — на Турцию. Хотя наши английские друзья по-разному воспринимали участие Гарольда в этих кампаниях (к примеру, Восточная Европа вызывала у них большее сочувствие, чем Латинская Америка), я видела, когда мне удавалось взглянуть на ситуацию со стороны, что Гарольд, в сущности, не был ни разумен, ни безрассуден. Он был всерьез обеспокоен несправедливостью во всем мире и питал глубокое отвращение к авторитаризму, где бы с ним ни сталкивался, причем с самой юности: отказ от службы в британской армии (еще когда ему было восемнадцать), возможно, стал самым ранним проявлением этой позиции. Много позже я заметила в одном интервью, что Гарольд подвергал сомнению любые правила, кроме правил игры в крикет.