Мне также рассказали, что я разговаривал с двумя медсестрами, которые переливали кровь. Сообщил им, что моя жена алкоголичка. Одна ответила, что это плохо, и спросила, как ее зовут. Я сказал, что она рыбка по имени Ванда[159], и весело рассмеялся. Потом вновь потерял сознание.
Мне разорвало селезенку. Ее удалили.
Пока я пребывал в отключке, а моя селезенка держала путь в те края, куда отправляются уже бесполезные органы, не относящиеся к категории жизненно важных, меня передали ортопедам.
На сломанную руку наложили лонгету, а сломанную ногу заковали в гипс. За последующие недели на нем расписались многие. Иногда я знал их имена, по большей части – нет.
Мне постоянно давали успокоительное, голову держали в фиксированном положении, кровать расположили под наклоном ровно в тридцать градусов. Фенобарбитал мне прописали не потому, что я находился в сознании (хотя, по словам Сейди, иногда я что-то бормотал). Врачи опасались, что я могу нечаянно повернуться и причинить себе еще больший вред. Если на то пошло, Перри и другие врачи (Эллертон приходил регулярно, чтобы справиться о моем самочувствии) относились к моей разбитой голове как к неразорвавшейся бомбе.
Я до сих пор не знаю, что такое гематокрит и гемоглобин, но мои начали приходить в норму, и это всех радовало. Через три дня мне вновь сделали пункцию спинного мозга. Она показала признаки старой крови, а когда речь идет о пункциях спинного мозга, старое лучше нового. Из этого следовало, что я перенес серьезную черепно-мозговую травму, но пока можно воздержаться от трепанации черепа, рискованной процедуры, с учетом того, что моему телу приходилось сражаться на столь многих фронтах.
Однако прошлое упрямо и защищает себя от возможных изменений. Через пять дней после поступления в больницу кожа вокруг разреза, сделанного для удаления селезенки, покраснела и стала теплой. На следующий день разрез вскрылся, и у меня подскочила температура. Мое состояние, которое после второй пункции называли уже не критическим, а только серьезным, вновь стало критическим. Согласно записи в моей медицинской карте, доктор Перри вновь прописал мне успокоительное, чтобы я по большей части лежал трупом.
Седьмого сентября я на короткое время пришел в себя. Или мне так сказали. Женщина, красивая, если не считать шрама на лице, и пожилой мужчина с ковбойской шляпой на коленях сидели у моей кровати.
– Ты знаешь свое имя? – спросила женщина.
– Паддентарю, – ответил я. – Спросите еще раз, и я повторю.
Мистер Джейк Джордж Паддентарю Эппинг-Амберсон провел в «Паркленде» семь недель, прежде чем его перевели в реабилитационный центр, небольшой комплекс для людей, восстанавливающих здоровье после длительного пребывания в больнице. В эти недели мне постоянно вводили внутривенно антибиотики, чтобы справиться с инфекцией, свившей гнездо в том месте, где раньше находилась селезенка. Лонгет на сломанной руке заменили длинным гипсом, и на нем тоже расписывались люди, фамилий которых я не знал. Перед самым переводом в «Эден-Фоллоус», реабилитационный центр, длинный гипс уступил место короткому. Примерно в это же время физиотерапевт принялся мучить мое колено, чтобы вернуть ему некое подобие подвижности. Мне рассказывали, что я много кричал, но я не помню.