На вторую ночь сюда пришел Артемий, только что прибывший из Москвы.
Он пал в ноги Максиму, поклонился и попросил простить за то зло, которое причинил ему, вызвав сюда, в Троицкий монастырь.
— Об одном лишь прошу, не лиши меня своего благословения за мою оплошность. Нельзя тебе здесь оставаться, уезжай. Возвращайся в Тверь, к Акакию. Я здесь не игумен, никто я, последний из последних…
— Не тревожься за меня, добрейший Артемий, — пытался успокоить его Максим. — Где бы я сейчас ни был — все одно: что здесь, что у Акакия, что в Москве…
— Уезжай, старче, — настаивал Артемий. — Ежели те осудили тебя и бросили в темницу, то эти тебя распнут. Худшее впереди. Я сам собираюсь уехать, только тебе открываю свою тайну. Ничего другого мне не остается. Все против меня ополчились, война не на жизнь, а на смерть. За игумена никто меня здесь не считает.
Максим слушал его в раздумье.
— Я это понял. И лучше было бы тебе, Артемий, не приезжать сюда вовсе.
— И это говоришь мне ты, Максим? — со скорбью в голосе произнес Артемий. — Разве по своей воле оставил я скит и пришел сюда игуменом? Ты-то ведь знаешь — привезли меня. Как когда-то привезли тебя со Святой Горы. И пришлось тебе вынести все, что ты вынес. Когда здешний монастырь остался без игумена, собралась святая братия и порешила позвать из Белоозера меня. Я не хотел. Тогда сам царь позвал меня и послал за мной. Я послушался, приехал. И вместо монастыря попал в дикий лес, где свирепые звери норовят растерзать друг друга. Святой Иоасаф бражничает с монахами, творит неподобающее, хочет быть здесь надо всеми. Превратил монастырь в свое подворье, навез родных — проедать и пропивать монастырское добро, прибрал власть к рукам. Да если бы только Иоасаф! Все здесь — бывшие игумены и митрополиты, бояре да князья, постригшиеся якобы для спасения души, тоскуют по власти, хотят, чтобы их голос был первым. Образ жизни ведут отнюдь не монашеский. Как жили в городах, так живут и здесь, в монастыре…
Артемий понизил голос, чтоб его не услышал в соседней келье Григорий:
— Вообрази, святой старец, даже женщин волокут в свои кельи, даже безусых юнцов. Великое царит беспутство. Каждый боярин созывает родичей на монастырские хлеба. Келарь делает все, что ему прикажут. Одного лишь игумена не слушает, не дает мне ответа. Когда я приехал сюда, поначалу все тут величали меня святым, старались перетянуть на свою сторону. Но я не пошел ни с кем. Собрал я братьев, сказал обо всем, что увидел, дескать, при таких порядках править не могу…
— Ты правильно поступил, — заметил Максим.