— Святой Фома писал несколько о другом. Но и я не утверждаю, что мы завидовали бы страданию как таковому. Оно не самоценно, более того, оно может быть и разрушительно. Однако у него могут быть плоды, равных которым не дает человеку ни радость, ни покой, особенно учитывая, что совершенная радость и совершенный покой невозможны, пока человек не упокоится в Боге. Мне трудно объяснить это так, чтобы твой земной ум понял верно; пользуясь уподоблением, скажу, что страдание — это лучшая молитва, на которую способен человек.
— Ну… ты все-таки и выражаешься… Голову сломаешь…
— Я могу выражаться и иначе. Не моя вина, что ты такой бестолковый. Хотя лучшее, что в тебе есть, происходит из того же источника, что и твое невежество. Из твоей невинности. Возьмем, скажем, прошлую ночь — ты не переспал со своим братом в основном потому, что на самом деле не хотел этого. Хотел не этого.
Марко густо покраснел.
— Вот это ангел. Откуда у тебя такие словечки? Бестолковый… переспал… Ни фига ж себе, если уж мы теперь в подобном стиле…
— Такие словечки у меня, разумеется, из твоего лексикона. Это именно те слова, которыми ты думаешь о произошедшем. А как ты, интересно, ожидал, что я буду с тобой разговаривать после вчерашнего? Явлюсь в ослепительной ризе и запою «Sanctus» ликующим гласом? Ну уж нет, это пока не для тебя, это для праведных.
Краснолицый Марко завертелся под взглядом ангела, неожиданно ставшим пронзительно-суровым, бросил косой взгляд на кровать Гильермо. Они говорят в полный голос не меньше четверти часа, не может быть, чтобы…
— Твой товарищ ничего не слышит. Я беседую только с тобой, вручая тебе весть. Надеюсь, ты хорошо запомнишь ее и удержишь в своем сердце. Осталось недолго, бди, молись, будь готов.
— Да к чему готов-то? — крикнул Марко, рывком садясь в кровати, желая и не желая слышать ответ. — И когда… когда?…
Ангел исчез во вспышке — той самой, в которой Марко открыл глаза еще раз, открыл их уже в залитую солнцем гостиничную комнату; лицо его, запрокинутое на подушке, приняло на себя целую пригоршню света — яркий оконный квадрат лежал как раз на уровне его головы, слегка сползая с постели на тумбочку, на пол, на край отвратительного красного ведра, видневшийся из-под кровати. При взгляде на ведро Марко замутило. Он поспешно обшарил глазами номер, естественно, лишенный малейших следов пребывания ангела — зато набитый толпой признаков, призраков вчерашнего кошмара. Валяющиеся на полу предметы одежды (один носок сиротливо свисал с решетки кровати, другого видно не было…) Раскрытая дверь в душевую. Скомканный в гармошку ковер (когда на нем стоял ангел, тот лежал ровно…) Впрочем, ангел стремительно истаивал из памяти Марко, оставляя ощущение холодного света, покалывания в сердце, стыдноватой радости, о которой пока не время думать. Тошнота была куда явственней ангела; более того, с каждым мигом она нарастала, пробуждаясь чуть медленнее хозяина, но совершенно неотвратимо. С неопределенным тихим мычанием Марко оперся на руки — локти его дрожали — и подтянулся, чтобы сесть. Жалкий звук разбудил Гильермо, который тут же развернулся в своей постели; его сощуренные глаза смотрели на Марко безо всякого, казалось, выражения ужасно долго, не менее полуминуты. Тот оставался неподвижным в своей неудобной, незавершенной позе, почему-то страшно боясь, что Гильермо заговорит. Но тот молча поднялся, стянул со спинки стула штаны. Марко хотел отвернуться, почему-то не смог — так было еще стыднее — и просто закрыл глаза.