Антуан сидел молча, унимая дрожь; взгляд Гаузьи ощущался как сильное тепло, тревога, хотя женщина и не говорила ни слова, не торопила, давая время справиться с собой. Он знал, что она ждет — но не мог, совершенно не мог сделать этого: осесть грудой, закрыть лицо руками, плакать, плакать наконец.
Повернув к ожидающей женщине голову, он сказал, слыша свой голос как бы со стороны — слишком высокий, слишком спокойный:
— Не пойду я, Гаузья. Ты ступай. Пусть с утра заберут нас. От на Брюниссанды придут, с носилками.
— Опасно, — просто сказала женщина, не споря, лишь утверждая — все с той же великой усталостью, когда среди летнего отдыха жница засыпает, едва выпускает из рук серп.
— Что же, что опасно. Убийца Аймера не вернется — он безумец, а не дурак, он уже небось на полпути к Праду. Раймон тем паче. С Марселем ты домой пойдешь. А я до утра так его… тело не оставлю.
В подтверждение своих слов он обернулся на малый шорох: черная тень, огромная от близости к источнику пламени, проскользнула прыжками по одному из трупов и исчезла — мышка? Крыса? Не разобрать. Вот еще одна шмыгнула в дальней пещере. Эти мелкие зверьки шуршали в углах во время их плена, подбирая крошки человечьего житья; пару раз задевали Антуана с Аймером по ночам, шарясь в прелой соломе. Теперь, когда шум и голоса утихли, они собирались на запах свежей крови. А есть ведь зверье и покрупнее.
Что-то надо было еще сказать, поднять глаза и сказать ей, прежде чем отпустить свое сердце и оказаться окончательно здесь.
— Гаузья… благодарю тебя.
Но никакой Гаузьи уже не было.
На шатких ногах, уже начиная отслеживать по всему телу очажки боли, Антуан двинулся ей вдогон; путь до выхода из пещеры был долог, как для младенца или глубокого старика. У порога стояла позабытая всеми корзина благословенных еретических хлебов — хорошенькая трапеза на сегодня, брат Антуан! Принимай, что Бог послал, рассудив по-своему. Есть уже не хотелось — голод ушел, оставив сплошную слабость от недоедания и горя. Но более всего поразило Антуана, что за порогом не царила ночь, столь ожидаемая после рваного свечного света. Это был вечер — душистый сабартесский вечер, когда последние оранжевые языки заката еще тянутся по синеве, а в самой высоте, споря с закатным заревом, уже сияет первая звезда. Не так уж много времени прошло, пока один век переходил в другой; свечи сгорели меньше, чем наполовину. И, увидев прозрачную эту звезду, мигавшую в окошко ветвей, Антуан понял, что брат его действительно умер, что это залитое кровью тело — и в самом деле его Аймер, а он, Антуан, окончательно остался жив. Не в силах найти слов человеческого языка, он выгнулся навстречу кроткой звезде и завыл от горя. Завыл по-собачьи, оплакивая брата всем телом, — и замолчал, взяв себя в руки, только когда со стороны деревни отозвался далекий нестройный вой: это собаки Мон-Марселя отозвались на его скорбь, признавая брата-доминиканца за своего.